Геннадий Тарасов - Нелюбим

И вот что удивительно. Тант не знал о своей подружке ровным счетом ничего. Ни кто она, ни откуда взялась. Он не знал даже, где она живет. Лалелла сама приходила к нему, но чаще они встречались в городе, где-нибудь в центре, на шумных улицах – места встречи выбирала она. И уходила одна, не позволяя себя провожать, иногда внезапно, прерывая разговор на полуслове, и, как заметил Тант, чаще всего это случалось незадолго до полуночи. Убегала, стуча каблучками, сворачивала за ближайший угол – и исчезала. Ни разу Танту не удавалось проследить за ней. Забежит он за тот же угол, где только что скрылась она, а там никого. Лишь ворона вышагивает важно по тротуару, кося на него глазом и из предосторожности приседая.

«Что за напасть! – злился Тант, не обращая внимания на тот странный факт, что гуляющая в столь поздний час ворона – нонсенс. – Шутки какие-то, или игры – не понять!»

– Потерпи! – смеялась Лалелла над его вопросами. – Потерпи. Скоро, быть может, очень скоро ты все узнаешь.

Однако время шло, и ничего не менялось, под вуаль, скрывавшую ее истинное лицо, заглянуть так и не удавалось.

Пришла пора, когда в отношениях их наступило некое равновесие. Тант оставался самим собой, хотя и находился под сильным влиянием своей подруги, и большего она сделать не могла – если у нее, конечно, было такое стремление. А было он или нет – этого наш журналист не знал, поскольку не был ни в чем уверен. Сомневался. Быть может, все он придумал сам, исходя из тех чувств и противоречий, которые обуяли его в последнее время. Словом, загадка, да и только.

Так или иначе, но он продолжал вести свой с ней диалог – как продолжение тех разговоров, с которых началось их знакомство. Правда, диалог часто превращался в его внутренний монолог ибо, как мы знаем, Лалелла не слишком была многословна на сей счет.

– Что же главное в нашей жизни? – задавал Тант подруге вопрос, без ответа на который эта самая жизнь казалась ему бессмысленной и неуютной. – Что главное? Ты все ратуешь за красоту внешнюю, броскую, эффектную. Даже – за красоту в чистом виде. Для тебя такая красота есть что, способ самовыражения? Или, может, смысл жизни?

– Владеющий красотой владеет всем, – отвечала она.

– Хочешь владеть всем? Зачем тебе это?

– Ни зачем. Красота не только спасет мир, но и завоюет. И с этим ничего не поделаешь. Важно оказаться на стороне победителей.

– Словно красота – разменная монета, валюта. А как же быть с красотой внутренней, которая и свойственна человеку прежде всего? По определению, как данность, без которой он теряет свою одухотворенность, превращается в живой камень? Ведь все люди уходят из жизни, но живые продолжают их помнить – по их делам и поступкам. И, лишь как прилагательное, могут вспомнить еще о том, что кто-то при жизни был хорош собой. Значит, внутренняя красота важней.

– Но, с другой стороны, некрасивый – внешне – человек часто несчастен. Как правило, несчастен. Это бесспорно, согласись.

– Зато многие красивые мерзавцы вполне довольны жизнью.

– Вот, что же важней?

Сознание Танта билось, как в сетях, над разгадкой этого противоречия, мучительно ища выход, а Лалелла, несколько отстранившись, со стороны наблюдала за его терзаниями. В бесстрастных обычно зеленых глазах ее по временам проглядывало беспокойство, тревожное ожидание чего-то одной ей ведомого туманило ясный их взор. Но от этого, наделенные тайной, они становились еще прекрасней, и, попадая под их воздействие, Тант не в состоянии был ничего решить. Один на один с такой красотой – как можно ей противостоять, как можно противоборствовать?

Незаметно катилось время, никого не раня понапрасну – так казалось. Солнце неутомимым катком изо дня в день раскатывало поляну неба – слева направо, если опереться спиной о север. Но, как бы оно ни старалось уничтожить следы свои, они оставались на тверди небесной, и по ним же, неизменно, тенью, возвращалась ночь – отереть пот со лбов уставших тружеников и дать отдых их глазам и душам.

Однажды лето превратилось в осень, но Тант этого поначалу даже не заметил, уж больно плавным был переход. Лишь когда первая летящая по воздуху паутинка коснулась его лица, он изумился: да уже осень! И тотчас закричали, запели для него краски иной поры, другого раздела жизни. Быстротечный период, интенсивный, как взрыв фейерверка. Потом как-то сразу зачастили дожди, смывая лиственные декорации летнего спектакля. Очень скоро, насытившись, земля отказалась принимать влагу. Сделалось сумрачно, тоскливо и слякотно. Осень утвердилась в своем застое и в таком виде принялась ждать зиму.