Геннадий Тарасов - Нелюбим

Тант содрогнулся. Там, с другой стороны, была пустота.

Ее глаза представились ему окном, через которое из темного холодного пространства смотрел чужой человек. Только чужака он не различил, не узнал – лишь почувствовал. Однако этого короткого прикосновения к изнанке, к той стороне ему хватило на то, чтобы понять всю тяжесть положения, в котором пребывала его гостья.

Что-то мешало ему думать, что-то настойчиво, назойливо давило на мозг.

Ника сделала вольное движение рукой, повела плечами и подбоченилась, показывая, что сейчас пустится в пляс. Тотчас до слуха Танта донесся далекий отголосок музыки, и он подумал, не она ли была тем самым гнетом, который старался подавить каждое движение его мысли. Невозможно было определить, откуда музыка раздавалась, где находился источник, похоже, что она, как волна в бочке, стремилась со всех сторон к центру, и там, где находилась Ника, происходил резонансный всплеск. Музыка делалась все громче и громче, пока, наконец, не обрушилась шквалом, вытеснив, заместив собой воздух. Она билась, трепетала в пространстве, будто живая ткань, но что выражала, что пыталась донести – постичь того Танту не удавалось.

Тут-то из глубин подсознания большой хищной рыбой поднялось и, готовя острые зубы, прошлось по поверхности чувство опасности. Но протуберанец музыки играючи обрушился на нее всей своей тяжестью, и раздавил, и смахнул. И чудище глубин, расплющенное и изувеченное, не успев занять в сознании и душе Танта место, на которое рассчитывало, убралось обратно во тьму, чьим порождением являлось. Получилось, будто выступил кто из темноты, крикнул – берегись! – и, неузнанный, спрятался обратно. Тант услышал голос, но не уловил смысла, оглянулся по сторонам и махнул рукой, ничего не заметив: померещилось. Да мало ли страхов по углам прячется? Так и не остерегся.

Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком – качествами многих живых существ наделила она в свой танец.

Танец ее олицетворял жизнь.

Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.

Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол – там, где застала его музыка, – и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства – как свежесть весны после зимы, или света после тьмы – стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники – конечно, и в самой Никой.

И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.

Он был способен на все, он все мог – так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.

– Алля, алля… – приговаривал он, хлопая в ладоши.

А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.