Анджей Сапковский - La Maladie

Все это было. Имело место. Произошло. И потому я не мог понять, почему это казалось мне…

Маловажным…

Несущественным.

Я тяжело вздохнул. Я устал от этих воспоминаний. Я чувствовал себя усталым, как и тогда, во время боя. Как тогда, я чувствовал боль в шее и тяжесть собственных рук. Шрам на голове пульсировал, рвался разъярившейся болью.

Изульт Белорукая, долго смотревшая в окно, на окутанный тучами горизонт, медленно повернула ко мне свое лицо.

— Зачем ты прибыл сюда, Моргольт из Ольстера?

Что я мог ей ответить? Мне не хотелось выдавать существование черной пустоты в памяти. Не было смысла рассказывать и о темном бесконечном коридоре. Как всегда, оставался рыцарский кодекс, всеми признанная и уважаемая норма. Я поднялся.

— Я здесь, в твоем распоряжении, госпожа Изульт, — сказал я, кланяясь, будто проглотил палку. Такой поклон я подсмотрел у Кея в Камелоте; он всегда казался мне достойным подражания. — Я прибыл сюда, чтобы исполнить любой твой приказ. Так что распоряжайся моей жизнью, госпожа Изульт.

— Боюсь, Моргольт, что уже поздно… — ломая пальцы, ответила она.

Я видел слезу, узкую и блестящую полосу, ползущую вниз от уголка ее глаза. И я чувствовал запах яблок.

— Легенда кончается, Моргольт.

За ужином Изульт не составила нам компании. Мы были одни, я и Бранвен, если не считать капеллана с блестящей тонзурой. Но он нам не мешал. Пробормотав краткую молитву и перекрестив стол, он предался обжорству. Очень скоро я вообще перестал его замечать. Как будто он был там все время. Всегда.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Так откуда ты узнала?

— Я помню тебя по Ирландии, по королевскому двору. Очень хорошо помню. Не думаю, чтобы т ы помнил меня . Тогда ты не обращал на меня внимания, Моргольт, хотя… сегодня я могу тебе признаться, что старалась, чтобы ты меня заметил. Но понятно — там, где была Изульт, других не замечали.

— Нет, Бранвен. Я помню тебя. Это сегодня я не узнал тебя, потому что…

— Потому что?

— Тогда, в Байле Ата Клиат… ты всегда улыбалась.

Молчание.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Что с Тристаном?

— Плохо. Рана гниет и не хочет заживать. Выглядит ужасно.

— Неужели он…

— Пока верит, живет. А он верит.

— Во что?

— В нее.

Молчание.

— Бранвен…

— Да, Моргольт.

— А Изульт Златокудрая… Разве королева… действительно приплывет сюда из Тинтагеля?

— Не знаю, Моргольт. Но он верит.

Молчание.

— Моргольт.

— Да, Бранвен.

— Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет видеть тебя. Завтра.

— Хорошо.

Молчание.

— Моргольт.

— Да, Бранвен.

— Там, в дюнах…

— Это не имело значения, Бранвен.

— Имело. Прошу тебя, постарайся понять. Я не хотела, не могла позволить, чтобы ты погиб. Я не могла допустить, чтобы стрела из арбалета, глупый бездумный кусок дерева и металла, перечеркнула… Я не могла этого допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там, в дюнах… Цена, которую назначили они, казалась мне не такой уж высокой. Видишь ли, Моргольт…

— Бранвен, пожалуйста… Хватит.

— Мне уже случалось платить собой.

— Бранвен. Ни слова больше.

Она коснулась моей руки, и ее прикосновение, хотите верьте, хотите нет, было алым шаром солнца, встающего после долгой и холодной ночи, запахом яблок, прыжком коня, идущего в атаку. Она поглядела мне в глаза, и взгляд ее был как трепетание стягов на ветру, как музыка, как прикосновение соболей к щеке. Бранвен смеющаяся, Бранвен из Байле Ата Клиат. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из Корнуэлла, с глазами, которые все знают. А может быть, в вине, которое мы пили, что-то было? Как в том вине, которое Тристан и Златокудрая выпили в открытом море?

— Бранвен…

— Да, Моргольт?

— Ничего. Я только хотел услышать звук твоего имени.

Молчание.

Шум моря, мерный, глухой, а в нем шепоты, надоедливые, повторяющиеся, невыносимо упрямые.

И молчание.

— Моргольт.

— Тристан.

А он изменился. Тогда, в Байле Ата Клиат, это был юнец, веселый парень с мечтательными глазами, всегда с неизменной миленькой улыбочкой, от которой у дамочек чесался передок. Улыбочка, постоянная улыбочка, даже тогда, когда мы рубились в Дунн Логхайр. А сейчас… Сейчас его лицо было серым и истощенным, покрытым блестящими струйками пота, полопавшиеся, скривленные в подкову боли губы, провалившиеся и почерневшие от муки глаза.

А еще он вонял. Смердел болезнью. Смертью. И страхом.

— Ты еще живешь, ирландец.