Мервин Пик - Замок Горменгаст

Перегнувшись через перила, он посмотрел вниз и тут же отпрянул – внизу, по освещенной лампами комнате, проходила Графиня Стон. Казалось, она бредет, по колени погрузившись в белую пену. Пустое пространство позади Щуквола тихо загудело глухим пульсирующим эхом – звук поднимался снизу, производимый неисчислимым множеством кошек. Они двигались подобно белому приливу, прорывающемуся сквозь вход в пещеру, а в центре белых волн располагалась скала, увенчанная красными водорослями, которая двигалась вместе с ними.

Шум замер, замерло и эхо. Наступила тишина – как натянутое полотно. Щуквол быстро спустился вниз по лестнице и двинулся в восточном направлении.

Графиня шла со слегка опущенной головой, нахмуренным челом, уперев руки в бедра Она была недовольна тем, что в Замке теперь не всегда строго придерживались священного чувства долга и не соблюдались правила, установленные с незапамятных времен. Хотя со стороны Гертруда казалась отрешенной и постоянно погруженной в себя, однако она очень быстро и ясно, каким-то змеиным чутьем, распознавала опасность, хотя и не могла определить, откуда эта опасность исходила. Она была полна подозрений, настороженности, ей хотелось сразиться – но вот с кем или с чем?

Графиня в который раз перебирала в памяти все то, что касалось непонятно как разразившегося пожара в библиотеке ее покойного мужа, его таинственного исчезновения и пропажи шеф-повара. Она чуть ли не впервые пустила в дело невостребованные ресурсы своего мощного ума, дарованного ей от рождения. Но ум ее, который так давно усыпили своим мурлыканьем кошки, просыпался с трудом.

Графиня направлялась в дом Доктора. Она не посещала его вот уже несколько лет; в последний раз она обратилась к нему с просьбой осмотреть дикого лебедя, который, по всей видимости, сломал крыло. Этот Доктор всегда вызывал в ней раздражение, но несмотря на это, она чувствовала странную уверенность в нем.

Когда она спускалась по длинной каменной лестнице, белое бурление вокруг ее ног превратилось в водопад, медленными каскадами стекающий вниз. Спустившись, Графиня остановилась.

– Держитесь, все. вместе… Держитесь… все… вместе… – медленно произнесла Графиня. Слова, произнесенные со значительными промежутками, казались большими камнями, брошенными в ручей вместо мостика Несмотря на то, что голос ее был глубок и несколько хрипловат, в нем было нечто детское.

Кошки разбежались. Ноги Графини, уже не окруженные белой пеной, твердо стояли на земле. В стекла и свинцовые переплеты окна стучал дождь. Графиня медленно подошла к двери и открыла ее. Сквозь аркаду она увидела дом Доктора, расположенный на противоположной стороне квадратного внутреннего двора. Графиня двинулась по направлению к дому, не обращая внимания на сильный ливень; шла она размеренной, уверенной поступью, с высоко поднятой головой.

Хламслив сидел у себя в кабинете. Он называл эту комнату “кабинетом”, а для его сестры Ирмы это была просто комната, в которой ее брат запирался всякий раз, когда ей нужно было сказать ему нечто важное. Когда он удалялся в свой «кабинет», запирал дверь на ключ, замыкал ее на цепочку, закрывал ставни на окнах, проникнуть к нему уже было невозможно и Ирме не оставалось ничего другого, как стучать изо всех сил в дверь.

В этот вечер Ирма была особенно невыносима. Почему, ну почему, повторяла она снова и снова, она не может общаться, познакомиться с тем, кто по достоинству оценил бы ее и восхищался бы ею? Она вовсе не требовала бы, чтобы этот гипотетический воздыхатель и почитатель посвящал ей всю свою жизнь, ибо любой мужчина должен работать – разве не так (если, конечно, работа не будет отнимать слишком много времени)? Но если он был бы достаточно состоятельным и желал бы посвятить свою жизнь ей – ну что ж, она, конечно, не давала бы никаких особых обещаний, но, несомненно, обдумала бы это предложение, рассмотрев его со всех сторон. У нее длинная – без всяких недостатков и пятен – шея, у нее плоская грудь, это правда, и плоскостопием она страдает, но в конце концов – разве может женщина иметь сразу все? «Ведь я хорошо двигаюсь, у меня красивые движения, правда, Альфред, – восклицала она с неожиданной страстностью, – ну правда у меня красивые движения?»

Ее брат, подперев голову длинной белой рукой, сидел за столом и рисовал на скатерти скелет страуса. Он поднял глаза, рот на его длинном розовом лице открылся то ли в улыбке, то ли в зевоте, сверкнуло множество зубов. Рот закрылся, и, взглянув на Ирму, он в тысячный раз подумал ну почему случилось так, что у него на шее такая сестра? Поскольку эта мысль приходила ему в голову столь много раз, обдумывание длилось всего несколько печальных секунд. Но за эти секунды он успел отметить про себя – в который раз! – полный идиотизм ее тонкогубого (точнее, безгубого) рта, дряблую, подергивающуюся кожу под глазами, ее блеющий голос, едва прорывающийся сквозь рычащие в ней комплексы, гладкий, пустой лоб (грубые серо-стальные волосы, в изобилии покрывающие череп, были гладко зачесаны назад и собраны в узел, твердый как камень). О, этот лоб, как гладко оштукатуренный фасад пустого дома, где никто не живет, кроме птицеподобной хозяйки, которая скачет по пыльному полу и чистит перышки перед потемневшим зеркалом!