Лев Вершинин: Войти в Реку

Тигр, о, тигр, светло горящий… или как там у Блейка?.. и кстати, у Блейка ли? может, вовсе у Киплинга?..

Шаги мои мягки, шаги мои неслышны…

Я иду, Магда…

Он на цыпочках подошел к кухонной двери и, замерев, прижался ухом к замочной скважине. Там говорили. Двое. Тихо — Магда, и очень тихо, совсем почти неразличимо — какой-то мужчина.

— …короче говоря, милый, он спит сейчас, как сурок.

— Все они такие! Извольте: замочил лучшего друга и дрыхнет без зазрения совести… Ублюдок. И папаша не лучше был. Все — ему, ему, ему…

— Тише, Матти!

Маттиас?

— Брат, называется. Задавил бы клопа, кабы не камешки…

Маттиас!

— Ну и ты хороша, однако. Могла бы сразу позвонить, а решила, небось, сперва покувыркаться, а? С паршивой овцы хоть шерсти клок сорвать… ох и сука же ты, Магда… мало тебе Петера?

— Матти, прошу тебя! Он же умер… да и разве же нам было плохо втроем?.. если бы еще не его дурацкие фантазии…

— Да уж… с нервами у Петера было не ахти, в последнее время совсем свихнулся… ну, хрен с ним… неважно… главное, через полчасика взять эту тварь за жабры, чтоб сразу до задницы раскололся… А ловко ты его все-таки сделала…

— Вот, а ты говоришь — с паршивой овцы…

— Ладно, не сердись, иди-ка лучше сюда…

— Какой ты нетерпеливый…

— Давай, бери… так вот, так, так, еще!.. слушай, интересно: а у него это так же, как у нас, или…

— Конечно, глупенький… А ты как думал?

— Ну, мало ли что. Он же выродок, вроде нелюди, с него станется… а с другой стороны, все же брат родной…

— …ааааааах! ах!.. да… и я вот с ним как ни работала, сама уже вроде была готова… а спрашиваю, где эти говенные бриллианты — молчит, прикидывается… ах!..

— Еще бы. Двуличная свинья… А тебе с ним хорошо было?

— Куда ему до тебя, милый… даже до Петера… Здесь так тесно…

— Ничего, а мы вот этак попробуем… Ты присядь, присядь… Удобно?

— О-о-о, Матти!..

— И так! и еще так!

— О-о-о…

…Беззвучный, поздний, последний дождь хлестал по лицу Томаса, высыхая почти мгновенно. В смутном сумеречном предутрье он легко выбрался из города; тех, копошившихся на кухне, не отвлекла бы даже канонада, они были чересчур заняты, а он шел тихо, и шаги его были мягки, и дверь закрылась за ним без хлопка… а на улице никто даже и не окликнул, сонный случайный полицейский протяжно зевнул и пожелал доброго утра, а пустой первый трамвай без задержек довез почти до самой окраины предместья. Оттуда до лесополосы идти было совсем недолго.

Томас примостился в неглубокой ложбине, под густыми, затейливо перепутанными кустами, и пристально разглядывал пистолет.

Мушка. Дуло. Курок.

Рукоять. Обойма. Патроны.

Предохранитель.

Потеряно было все. Найдено — только эта вещица, скорее даже — вещь в себе. Он никогда особо не любил оружия, ни огнестрельного, ни холодного, хотя и считается, что всякий мальчишка до старости обязан балдеть от прикосновения к металлу.

«Я ничем не обязан. Никому…»

И все же…

Томас попробовал на зуб пулю.

Вполне реальна. Ровно настолько, насколько и требуется.

Запихал патрон обратно в обойму, затем рывком — обойму в рукоять, предохранитель снят, патрон дослан в ствол.

Приоткрыв рот, начал медленно придвигать ствол к губам.

Главное — не оцарапаться мушкой…

Но ствол уже во рту, вошел как по маслу, не царапнув, умостился, не касаясь неба, да так уверенно, будто всегда был для этого предназначен. Томас нащупал языком срез дула: непривычное ощущение металла, слабый привкус давно сгоревшего пороха, пакли, ружейной смазки. И никакого запаха смерти. Никакого вкуса.

А может, ее и вообще нет? Сон — есть, и бред — есть, и похмелье — тоже есть, а смерти — нет? Вот было бы любопытно…

Стоило поставить эксперимент и все проверить лично. В конце концов это его — и только его — дело. Где-то там, в глубине ствола, прячется пуля — рыженькая, маленькая, пугливая, вполне безопасная. Ничего, сейчас она выпрыгнет, надо только выманить ее, раздразнить как следует…

Челюсти затекли, во рту собралась слюна.

«Прямо как на приеме у дантиста… Интересно, а откуда выйдет пуля… хорошо, когда есть свобода воли…»

Воля… пуля… пуля… и воля…

Палец не захотел согнуться.

«…свобода… воли…»

Он плавно потянул спуск. Механизм глухо щелкнул.

Осечка.

Только исчезла вдруг опушка лесополосы, сгинули мокрые от дождя кустарники, и мерный рокот ворвался в уши; на глинистом, покрытом валунами берегу стоял он, мокрый песок лип к ботинкам, а у самых ног катилась белесая, в матовых разводах Река, закручиваясь ближе к берегу в мелкие смерчики-водовороты…