Лев Вершинин: Войти в Реку

Но проснулся он сразу.

Не проснуться было куда сложнее: в комнату ворвались быстрые железнорукие тени, выполненные в черно-красных тонах, материализовались, уплотнились, сорвали одеяло, рывком поставили на ноги, надавали для острастки пощечин, распахнули окно.

Утренний туман зябко охватил ноги.

Стоять было неудобно, и вообще, о каком удобстве может говорить похмельный, голый, дрожащий, прикрывающий срам перед чеканными ликами черно-красных, перед их дубинками из красного дерева, висящими на черненых стальных цепочках? На закругленных толстых концах дубинок — выпуклые пластмассовые колечки; сходство со срамом дополняет название: «венерин поясок».

Как ни странно, несмотря на боль и холод, он был спокоен.

Понималось не все, скорее даже все не понималось, но — возможно, спасибо похмелью? — ничто и не воспринималось как нечто слишком уж из ряда вон выходящее.

«Какое счастье, — подумалось, — что я сирота. Родителей нет, жены, видимо, уже и не будет. Маттиас? Брат выдержит, он сильный, не чета мне. Да ведь его они и не тронут…»

Вместе с ломкой похмельной дрожью внезапно появилось понимание: все случилось так, как и должно было случиться. К чему скрывать? — давно уже он не то чтобы предвидел, но и предчувствовал нечто похожее — по странной пустоте, с некоторых пор возникавшей при появлении его на улице, в институте, в компаниях, кроме, конечно, самых близких. Но самым близким, в сущности, был только Петер, ближе не было никого, а Петер всегда оставался самим собой, немного крикливым, под хмельком — хамоватым, но всегда и везде — Петером, его, Томаса, половинкой — с самого детства, его вторым «я», так что Петер в счет не шел, а вот остальные… Его не то чтобы чурались, нет, но отчуждение ощущалось явственно; такое ощущение, теперь-то наконец Томас понял, было неизбежным предзнаменованием прихода черно-красных.

Впрочем, ввиду раннего часа, железнорукие не стали очень уж затруднять себя применением немедленных и праведных пыток, а просто пару раз — так, для острастки — огрели дубинкой, после чего милостиво дозволили одеться. Обыск был недолог, все подлежащее описи, было описано, и его, нахлобучив на голову колпак, проштампованный на лбу клеймом «НН» — «Неисправимый Негодяй», препроводили куда следует, здраво полагая, что особого интереса он к себе не привлечет.

Кабинет был образцовым: в меру казенным, в меру человечным, выдававшим вкусы постоянного владельца. И, разумеется, портрет напротив входа — размером вполне средний, не то чтобы сержантский, но, разумеется, и не генеральского разряда. Обычнейший портрет, серийного выпуска: челка, усы, благородная седина, обрамляющая высокую лысину, меченную родимым пятном, естественно, брови и — чуть угадываемо — легкий, почти незаметный дымок от скрытой где-то за пределами рамы трубки.

Вот, в общем-то, и все. Впрочем, и ждать, озираясь, пришлось недолго. Протопав по коридору, в кабинет вошел коренастый крепыш в черно-красном мундире с золотыми галунами и бросил небрежно:

— Привет, Томас!..

Потом промаршировал к портрету, выполнил предписанные манипуляционным распорядком движения и, повернувшись, спокойно, как формулу, заключил:

— Тебя, грязная свинья Томас, буду заставлять признать истину я…

— Я узнал тебя, Петер… — он слышал себя словно бы со стороны; губы не двигались, но голос все равно звучал. — Со вчерашнего дня прошла всего ночь.

— Молчать! Утверждать здесь что-либо могу только я. Ты вправе лишь, бесплодно изворачиваясь, признавать факты своих отвратительных преступлений против сияющей в веках Национальной Идеи…

— А помнишь, Петер, — не слушая однокашника, мечтательно протянул Томас, — мы ведь в гимназии за одной партой десять лет сидели. Во втором ряду, третья от доски…

— Именно тогда ты и включился в мерзостный заговор ублюдков, подобных тебе, направленный на осквернение Классового Идеала и разложение собственного трудового народа, создавшего тебя из своей крови и плоти…

— Я у тебя всегда списывал литературу и историю… — продолжал Томас.

— О! Тут-то и был главный козырь тех, кто готовил вас себе на смену, кто науськивал вас, продажные твердолобые скоты! Заразить великий народ, прославленный врожденным Чувством Демократии и недосягаемым парением духа, ничтожным мелочным прагматизмом, пропитать все растленным плутократическим душком… С вашей помощью нам хотели подрезать крылья, заземлить и выхолостить нас. А если бы нам понадобилось что-то из ваших презренных мыслишек — так ведь вам, по сути, так ничего и не сказали ваши хозяева! Как же! Они захватили право на истину и выдавали ее порциями, когда заблагорассудится. Ты меня слышишь, свинья?!