Василий Баранов - Хромой бог

— Тяжелый случай. — Роман вздохнул. Сам недавно из армии, рядом были такие же молоденькие ребята. А тут парням не повезло.

— У нас здесь насмотришься всякого. Поначалу жалко, сочувствуешь, душа болит. А потом привыкаешь, сердцем черствеешь. На всех не хватает души. Ты после, часа через два сходи, посмотри. В тринадцатую загляни. Может кому что надо. Особенно неходячим.

— Сделаю, командир. — Роман приложил руку к голове, отдал честь, хотя по уставу и не положено к "пустой голове" отдавать честь. Лукаво подмигнул сестре.

— Ладно тебе, Роман. То же командира нашел. — Парень ей понравился. Красивый. Только на костыле, жаль. Но человек, сразу видно, простой, с таким несложно найти общий язык.

Клава достала из стола книжонку. Протянула Роману.

— Можешь почитать от скуки. Мужикам такое не нравится, но у меня другого нет. Я все больше про любовь читаю. И что б хорошо все заканчивалось. Боли и слез здесь нагляделась. Ты, Рома, не думай, я не самая глупая баба. Такую книгу прочтешь, и веришь, что в жизни чудеса случаются. В жизнь хочется верить.

Роман взял книгу. Тонкий переплет. Карманный формат. Удобно на работу таскать.

Мери Стюарт, — прочитал на корочке, — Девять карет ожидают тебя.

— А сама, Клава, что читаешь? В какую из карет сядешь? — Он понимал, просто в жизни так мало романтики, добра. И хочется спрятаться в мир карет и дворцов, в выдуманный мир, но такой желанный.

— Хозяйка замка Мелани. Жуть. Но интересная. Тайны, любовь. — Клава, мечтая о приключениях вымышленного мира, прикрыла глаза. Ах, где та карета, что унесет в даль безоблачную.

— Ты у нас любительница дамского чтива. — Роман не был против, пусть люди читают и такие книги. В нем говорило устойчивое убеждение серьезных литераторов, такие книги для домохозяек и пенсионеров.

— Ты зря, Роман, так о дамском романе говоришь. Многие классики писали. Только их книги не называют дамскими. Анна Каренина — обычный дамский роман. С плохим концом. Эмиль Золя. Роман из цикла Ругон — Макары. Дамское счастье. Я не люблю книги с печальным финалом.

— Тут я с тобой согласен. Я, как и ты, не люблю, когда у книги плохое окончание. И в жизни не люблю. А эту почитаю. Люблю хорошие, добрые сказки. Может, сказку о Золушке перечитаю.

— Не сказки это, а настоящая жизнь. Не то, как мы живем. Мы живем в сказке: чем дальше, тем страшнее. Дремучий лес, куда ни глянь — баба яга и кощей бессмертный. — Клавдия горячо защищала право людей жить в добром мире, пусть выдуманном, но добром. Там у людей есть право на счастье.

— Кощей Бессмертный? Так не гляди на меня. — Роман рассмеялся. Костыль не самое приятное украшение. Символ беспомощности, запаха пота и натертых до крови подмышек.

— Ну, не ты, Рома. Ты совсем другое дело. Что мы в жизни видим. Работа, дом, магазин. Скучно.

— Зато спокойно. Все идет так, как должно. Рождение детей, старость, смерть, все приходит по раз и навсегда заведенному порядку.

— Что мы видим, — продолжала Клава, — сплошная серость. Я понимаю, в жизни есть место подвигу, порой незаметному. Любовь, которую мы находим, теряем. Не знаю, как об этом сказать. Хочется чего-то яркого. И что б непременно с тобой это случилось. Мы живем в ожидании чуда.

— Конечно, — Роман улыбался. — Тебе бы хотелось так жить, как в этих книгах? Мне тоже. Хочу верить, девять карет ожидают нас. И солнце всходило и радуга цвела…

— А то! Хотелось бы. Ладно, не отвлекай. — Клава уткнулась в счастливую жизнь бумажных страниц. Разбередил душу этот санитар.

Около часу ночи Роман отложил книгу и пошел на обход палат. В коридоре тишина. Он останавливался у дверей. Прислушивался. В некоторые палаты заглядывал. Может, кому помощь нужна. Возле тринадцатой задержался подольше. Приоткрыл дверь. Услышал голос больного, заметившего полоску света, пробившуюся из коридора.

— Сестричка. Сестричка. — Тихий голос, в нем и надежда и боль.

Роман вошел.

— Не сестричка я. Брат. Медбрат. — Роман прикрыл за собой входную дверь. Прошел в палату, освещенную одиноким фонарем на дорожке за окном.

— Слава тебе, господи. Медбрат. Мне бы эту, утку. — Звучало, как мольба, надежда беспомощного на простое сочувствие.

— Сейчас сделаю. — Роман включил настольную лампу. Помог больному с судном. — Ну, вот, парень. Сейчас все сделаем.

— Наконец хоть мужик. А то знаешь, стыдно. Когда беспомощный калека. Одни бабы тут.

— Ничего. Сейчас я тут. — Как хорошо Роман понимал этого парня. Судьба бывает жестока. Смерть, которую он представлял собой, может примирить человека с жизнью. Как не справедливо. Жестоко. Аллилуя, аллилуя. И жизнь вечная. Смертью смерть поправ.