Евгения Сафонова - Тёмное сердце

А мне казалось, что его они пугают не меньше меня.

За две луны до смерти моего лорда старший упал с лестницы: крутой винтовой лестницы, в одной из самых высоких замковых башен. Милостью Пресветлого он не свернул себе шею — но больше никогда не сможет ходить. Ноги отказываются слушать его.

Когда он очнулся, то сказал, что кто-то толкнул его вниз. Но кто, увидеть он не успел.

Оно говорило, что в то время было в библиотеке и читало, но подтвердить это было некому.

После этого даже я видела, как мрачно мой лорд смотрит на того, кто должен был унаследовать его титул Владыки Сумеречного Ордена. Немудрено, что существо видело то же.

Мой лорд сгорел в считанные дни. Ещё вечером ел, пил и смеялся, хотя теперь смеялся он редко — а наутро вдруг слёг, и семь ночей спустя его не стало. Даже целитель из слуг Пресветлого, которого я пригласила вопреки воли мужа, лишь покачал головой.

— Странная болезнь, госпожа, — печально молвил он, низко поклонившись. — Будто проклятие. И столь сильное, что не в моих силах излечить её.

Я никому не сказала о его словах.

Я не проронила ни слезинки при погребении.

Я не подала виду, что знаю, кто породил это проклятие. И кто столкнул с лестницы моего старшего.

Иначе вряд ли я была бы сейчас жива.

Я хотела бы, чтобы память моя была глиняной чашей. Я хотела бы разбить её на кусочки и склеить заново, выкинув те осколки, что режут острыми кромками, снова и снова причиняя боль.

Я хотела бы забыть Железную Деву в храме Сумеречного, но не могу.

Три сына было у меня. Три прелестных мальчика, чьи улыбки грели меня, точно солнце.

Теперь их только двое.

Потому что я не знаю, чем стал третий.

Иногда, глядя в холодные светлые глаза, когда-то бывшие синими, как зимнее небо, я спрашиваю себя: почему оно делает это? Потому что не забыло, что творили с ним в Деве — но забыло всё, что было до неё? Или не забыло, но отныне не предаёт этому никакого значения? Любви, семье, узам крови?

Я не знаю.

Я знаю одно: что мой старший уже третий день кашляет кровью, и жар сжигает его. Искалечить — этого ему оказалось мало.

Скоро у меня останется лишь один сын, затем — ни одного.

Должно быть, оно всё-таки благодарно мне. За заботу. За попытки любить. За то, что я пыталась остановить моего лорда и Экзекутора. Ведь я всё ещё жива. И сейчас сижу у постели моего старшего, меняя холодные тряпки на его лбу, заставляя его пить и есть — даже это даётся ему с трудом.

А под моей юбкой, привязанный к ноге, спрятан кинжал, и металл ножен холодит кожу.

Я не расстаюсь с ним с тех пор, как умер мой лорд. И по ночам, лёжа в пустой постели, я сжимаю его в руке и думаю, что осталось лишь одно, что я могла бы сделать в память о моём маленьком третьем: пойти сейчас в его спальню, в последний раз посмотреть в глаза цвета голубого льда — и заставить их закрыться навсегда.

До сегодняшнего дня мне не хватало на это сил.

Но сейчас, глядя на смерть, подступившую к постели моего ребёнка, я думаю, что хватит.

Возможно, последним, что я увижу, будут его глаза.

Возможно, я долго буду кричать в агонии, захлёбываясь собственной кровью, прежде чем сердце моё перестанет биться. Потому что тёмные ведуны умеют убивать не только проклятиями.

Но я попытаюсь. Ради моего лорда. Ради моих детей. Ради моего маленького третьего.

Быть может, когда кинжал пронзит его тёмное сердце, голубой лёд уйдёт из его глаз.

Быть может, последний взгляд, который он бросит на меня, будет принадлежать моему сыну, а не тому, чем он стал.

Быть может.

А сейчас я иду в его комнату. И, если вы меня слышите — помолитесь за меня.

Обоим богам.

Большего мне не нужно.