Екатерина Лесина - Время ушло

И Эмилия Хандервуд, мужественно воздержавшись от обморока, предложила:

— А не желаете ли вы чаю испить?

Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее — на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его.

Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.

— Вздор какой, — сказала Эмили, отрываясь от наброска. — В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор.

Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному.

— Будьте добры повернуться. Ваш профиль восхитительно ужасен!

Эмили подумала, что этот профиль отличнейшим образом символизирует гнусность времен ушедших, тогда как микроскоп — напротив, времен будущих, прекрасных, пусть и различимых лишь в собранном линзами световом потоке.

Повешенный видел ее мысли также ясно, как дорогу и чудовище на ней. Ветер доносил запах дыма и жар пламени. И в истлевшем теле отголоском памяти рождался ужас, заставляя крепче хвататься за древко копья.

— Страшно теперь оглянуться: смотри! По небу мчатся багровые тучи…

— Что вы сказали? — вежливо поинтересовалась Эмили.

Чудовище приближалось. Оно летело, цепляясь за кости несчастного Змея. И тот, не в силах вырваться, кричал. Звук уходил в землю и, ударяясь в сухое русло Хвергельмира, летел назад, к Повешенному.

— …воинов кровь окрасила воздух…

— Кровь? Поверьте, здесь никогда и никого не убивали. По-моему, насильственная смерть — такой же пережиток прошлого, как и манера носить с собой черепа. В современном обществе это неприемлемо.

— …только валькириям это воспеть…

Грохот близился, а небо оставалось пустым.

И Повешенный зажмурился. Кто он таков, чтобы спорить с богами?

— Извините, — попросила Эмили, когда фарфоровые чашки перестали прыгать по столу. — Но не могли бы эту палку вынуть? На время. Всего лишь на время.

Негнущимися пальцами Повешенный дернул обломок древка. Клинок копья зацепился за ребра и, хрустнув, отлетел.

— Замечательно! — Эмили изобразила лучшую свою улыбку.

Чудовище приходило еженедельно. Повешенный чуял его приближение задолго до момента, когда закопченная туша проламывала горизонт. Плюясь дымом и пламенем, она подползала к городу и останавливалась, чтобы поглазеть на Повешенного. Он в свою очередь смотрел на него.

Зверя звали Паровоз. Эмили утверждала, что бояться его не стоит, поскольку Паровоз и Железная дорога — вещи полезные, но Повешенный видел истинную суть.

Раскаленные докрасна железные кости, кипящую кровь и шкуру, пробить которую не смогло бы ни копье, ни меч, ни даже молния. Он был огромен. Силен. И почитаем людьми.

Он был новым Богом и желал, чтобы Повешенный тоже склонился перед его мощью.

Осколок копья требовал иного.

Повешенный не знал, где правда, и вскоре перестал ее искать.

Он просто был, проходя сквозь череду дней, одинаковых, как чашки из вечного сервиза Эмили Хандервуд. В этом существовании находилось место для воскресных проповедей и субботних чаепитий, устраиваемых на Большом камне. Повешенный выносил столы и расставлял их крестом, пусть форма эта вызывала смутное отторжение, как и черные скатерти, что появлялись из корзины кривой старухи. Скатерти были накрахмалены и, расправляясь, хрустели. Старуха морщилась и убирала вуаль с лица. Тогда Повешенный отворачивался, не смея глядеть: казалось, старуха смеется над ним.

Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе.

Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил.

— Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, — объясняла Эмили всем и каждому.

Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким.

— Это Повешенный, — говорила она и гордо добавляла: — Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак!

И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире.

Новички приносили рассказы, а одна — бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку — светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась: