Юлия Власова - Соната для Пина и Бара

Они тряслись в грузовике еще примерно час, слушая мысли друг друга. Теперь, как бы им ни хотелось, они не смогли бы врать, потому что вся их ложь тотчас бы открылась.

«Интересно, что за народ эти Люди? — задумался Пин. — И способны ли они понимать, что у нас на уме?»

Он проверил свое предположение на первом же представителе человеческого мира — на директоре театра, который встретил шофера недовольной миной и заявил, что тот изрядно опоздал. Потом директор театра подошел к нему, к Пину, и распорядился, чтобы его тщательно наполировали. По Бару же он просто ударил кулаком.

«Не смей бить моего друга! — подумал Пин, вложив в эту мысль всю свою волю. — Извинись и погладь его!»

Казалось, ничто не в состоянии поколебать самоуверенность очерствевшего директора. Им попеременно владели только два чувства: либо злоба и неприязнь, либо равнодушие. И Пин разглядел это сразу, хотя у него не было глаз. Но, как ни странно, мысленный приказ повторять не пришлось. Директор икнул и стал испуганно озираться.

— Что это сейчас было? — спросил он у шофера. — Вы что-то сказали?

— Я — ничего, — помотал головой тот. — Может, привидения?

— Сроду в привидений не верил, — пробормотал директор и снова икнул. Он был наслышан о привидениях, которые обитают в театрах, но ему еще никогда не приводилось с ними сталкиваться.

— Говорят, они мстительные, — словно бы между прочим упомянул шофер, покручивая кепку на кончике пальца.

Директор вздрогнул и шумно сглотнул подкативший к горлу комок.

— П-прости меня, — дрожащим голосом сказал он, обратившись к барабану, как будто барабан был его домашним питомцем. Сказал — и со священным трепетом погладил Бара по гнутому деревянному корпусу.

«Действует! — обрадовался Пин. — Внушение действует! Теперь мы сможем управлять Людьми! Ну не замечательно ли?»

«Не замечательно, — мысленно возразил Бар. — У него шершавая и потная ладонь. Больше не вынуждай Людей гладить меня. Уж лучше пускай бьют».

Театр был огромный, холодный и пыльный. На театральной сцене пахло совсем как в родном оркестре Пина — бумагой и стружками. «Родной оркестр» — Пин часто повторял про себя эти слова, словно пробуя их на вкус. Как не хватало ему родины, со всеми ее заносчивыми Павлиньими Хвостами, кичливыми дирижерами и надменными злющими Треугольниками! Как не хватало старого контрабаса Гамбы, который вечно носился со своим клеем; самовлюбленного Арфа, норовистых Скрипок, которые нет-нет да и заигрывались.

Инструменты в новой оркестровой яме были мертвы. Их уж нельзя было вызвать на разговор, даже мысленный. Они были обычными, бездушными деревяшками. Простаивать в этой сумрачной яме часами на одном и том же месте, без возможности пошевелиться Бару с Пином было невмоготу. У Пина жутко чесалась правая педаль, и он ничего не мог с этим поделать. Бару хотелось опрокинуть стаканчик антимоля, но это было невозможно.

Однако самое худшее наступало, когда за Пина садились играть, а по Бару стучали палочками и колотушкой.

«Может, поэтому инструменты из ямы предпочли умереть?» — спрашивал себя Пин во время первой репетиции. Чьи-то холодные пальцы неумело, механически касались его клавиш. Кто-то с холодными пальцами играл ноктюрн, не вкладывая в него чувств. Не выкладываясь. Вот что было для Пина мучительнее всего. И главное — он не мог заставить пианиста играть с душой.

А по Бару стучали, не соразмеряя силы ударов, и поэтому у него скоро начала болеть голова (ведь барабанили-то именно по голове!).

«Всё, я больше не могу, — пожаловался он Пину, когда театр закрыли на ночь. — Нет, честное слово, я умываю руки! Надо заставить этих Людей отказаться от барабанов. По крайней мере, от меня».

«И от меня!» — послышался чей-то тонкий, серебристый голосок. Вернее, не голосок, а тонкая, серебристая мысль.

В прежние, добрые времена Бар и Пин разом бы подскочили, выпучили бы глаза, а Бар снабдил бы этот эпизод смачным комментарием: «Разрази меня форте!».

Но на сей раз подскочило только музыкальное сердце у них внутри. Кто это там, во мраке оркестровой ямы?

«Когда они щиплют мои струны, мне становится ужасно щекотно, так щекотно, что хоть плачь. А смеяться я разучился. Вот ведь несправедливость!» — прозвучала всё та же серебристая мысль.

«Кто ты?» — спросил Пин.

«И каким, прости, аллегро, тебя сюда занесло?» — недоверчиво вставил Бар.

«Я арфа, а зовут меня Киннор. Не подумайте, будто я авантюрист какой. Меня в мир Людей сослали, это вроде бы как в ссылку».