Елена Первушина: Короли побежденных

С глубоким почтением,

Стефан Демут».

Мне очень жаль, что ты считаешь себя обиженным нами настолько, что готов начать против нас настоящую войну, воткнув тем самым копье в могилу твоего отца.

Если оскорбление и было тебе нанесено, то, поверь, неумышленно. Мне остается лишь просить у тебя прощения и предложить тебе быть моим гостем.

Приезжай в столицу, как только это будет для тебя удобно, и мы вместе найдем решение, не затрагивающее ни твоей, ни нашей чести.

Написано на тонкой бледно-зеленой бумаге, привязано к ветке сосны.

Когда с тобой разговаривает аристократ, гляди ему в рот. Не упускай ни единого слова. Отвечай, по возможности, односложно: да или нет. Можно невпопад. Он решит, что ты дурак, или разгневается и, может быть, скажет больше, чем собирался. Главное, все запомнить.

Оставшись один, на досуге повтори в уме всю его речь несколько раз. Поищи второй, третий смысл. Обдумай все намеки: истинные и мнимые. Сопоставь со всем, что слышал раньше о нем и о его Доме. Прими во внимание, где, когда, при каких обстоятельствах вы разговаривали.

После этого можешь попытаться сочинить ответ. И все равно будь готов к тому, что тебя облапошат, как несмышленыша.

Если же у тебя в руках оказалось его письмо, прежде всего пойми, как тебе повезло. Ты получил что-то неизменное от такого вечно изменчивого и непредсказуемого существа, как асенский аристократ. Все равно как если бы кто-то ради тебя остановил воду в реке.

Осознав всю невероятность чуда, с письмом поступай так, как описано выше. И обязательно напоследок подумай, что заставило аристократа своими руками отдать тебе такой сильный козырь.

Я поехал в Аврувию, едва получил послание Дирмеда. Было самое начало весны — месяц ивы.

Паводок сошел, и на дорогах чавкала мокрая рыжая глина. Лукас, серый отцовский жеребец, неодобрительно поглядывал на свои ноги и переступал осторожно, будто плясунья на канате. В глубине души я был этому рад: в обычное время он любил выкидывать всякие штуки, а я не настолько хороший наездник, чтобы ими наслаждаться.

В лесу еще оставались острова снега, вернее наста, сплошь засыпанные еловыми иглами и тонкими веточками. На склонах оттаяли брусничники, и запахи полосами стекали вниз, на дорогу. Мы с Лукасом то и дело останавливались и принюхивались. На вершинах елей, поближе к солнцу, пробовали голоса зяблики.

Смола стекала по еловой коре, и я подумал, что, когда вернусь домой, нужно будет «отворить кровь» березам. Забавно, но я почему-то ни секунды не сомневался, что дом мне все же оставят. Потому что твердо знал, что не смогу жить без него.

Из приведенных выше рассуждений можно с легкостью заключить, что я являюсь крупным теоретиком разговоров с аристократами. На практике же я был знаком всего лишь с двумя представителями этого сословия: со своим отцом и старшим братом. От встреч с другими членами семьи (семьи, которая никогда не будет моей) они меня оберегали.

Отец был четвертым сыном, а потому ему дозволялись некоторые чудачества. В число этих чудачеств попал и я.

В отличие от других приемышей, от меня никогда не скрывали моего происхождения. И не припомню случая, чтобы я чувствовал себя несчастным из-за этого. Думаю, мои кронные родители никогда не смогли бы мне дать такой любви и такого чувства безопасности. Но всю правду о себе я знал.

Моей настоящей матерью была деревенская дурочка. Кому из мужчин я обязан жизнью, известно только ей. Хотя, наверное, она сама его тут же забыла. Тем не менее у нее хватило ума подбросить ребенка в самый богатый дом в округе, а после бесследно исчезнуть из наших краев.

Но это еще полбеды. Родился я не когда-нибудь, а в ночь волчьего плача, когда, по преданиям, звери обретают человеческий разум и плачут по загубленным ими душам. Если же человек в эту ночь выходил из дома, в него вселялась душа зверя.

Отцу потребовалось немалое мужество, когда осенним утром на седьмой день месяца вереска он обнаружил меня у своих дверей. Не то чтобы он был суеверен, но он прекрасно понимал, что будут думать обо мне наши крестьяне.