Ирина Богатырева - Жити и нежити

– Было нельзя. Ничего нельзя. Даже воды. Глотка воды. Мы ведь нежити. Тени. Мы ведь…

– Ещё? – улыбается он и тянется к бутылке. А я смотрю на свои руки. Как во сне. Они не прозрачны.

– Погоди! – Догадка докатывает до головы и ударяет в мозг алым: – Надо проверить. Дай. Дай сюда!

Меня трясёт. Хватаю штопор и с силой всаживаю в ладонь. Слышу, как лопается кожа. Вынимаю. Штопор красный. Из раны, пульсируя, бьёт кровь.

– Ты чего? Отдай! – кричит Ём и вырывает штопор у меня из рук, отбрасывает. Вскакивает, дёргает меня с колен. Смотрит то мне в глаза, то на рану.

Прокатывается гром. Первые капли, огромные, тугие, разбиваются о крышу палатки. И сразу ливень.

– Ём! Ём, смотри: я живая!

Вытягиваю вперед руку. Кровь заливает ладонь.

– Вот балбеска! Чёрт, и нет ведь ничего…

Меня трясёт как в лихорадке. Он отводит меня в угол, сажает на раскинутый поверх ковриков спальный мешок, а сам рыщет по палатке, что-то ищет в вещах, потом стягивает с себя футболку и рвёт ее одним сильным движением.

Над нами рвётся от грома небо. По поляне с визгом разбегаются люди. Кто-то истошно вопит: «Ура!» а чуть дальше: «Слава Роду! Да́ждю слава!» Я слышу, как тарабанит по тенту, тарабанит по сцене, тарабанит по тёмной воде в реке и как шипят, потухая, купальские костры.

– Я живая, Ём! – лепечу. – Ты не понимаешь: живая!

– Ещё бы, – фыркает он, опускаясь передо мной на колени и хватая мою ладонь. – Люди от такого не помирают.

Меня продирает морозом от его слов. Пытаюсь заглянуть ему в глаза – но он сосредоточенно перематывает мне руку. Новая мысль вспыхивает в голове:

– Яр! Надо Яру сказать!

Рывком к выходу.

– Куда! Ну что за чучело! Иди сюда! Надо же перевязать.

Он сажает меня на место и садится рядом, продолжает перевязывать мне ладонь, а я вспоминаю, что Яра больше нет, и нежданная боль взрывается в сердце. И сразу слёзы. Сижу и рыдаю, глядя на Ёма, но тут понимаю, что Яру уже ведомо всё, что там, где он теперь, ему открылось всё то же, что мне, – иначе не были бы мы с ним брат и сестра, не были бы единое целое, две души одного дерева, две стороны его.

– Ну что ещё? – Ём поднимает глаза. – Что ещё случилось? Вот человек!.. – качает головой.

Мне смешно от его слов. И смешно, и больно, и от смеха со слезами я начинаю икать. Как странно всё, странно, но брат, почему же ты так рано ушёл!

Ём целует мою ладонь. Жар ударяет по венам, поднимается снизу живота и бьёт по всему естеству – и такой же волной накатывает от него. У меня кружится голова, а он целует, целует мои руки, и голые мои колени, и поднимается выше.

– Погоди, Ём. Погоди. Ну по-го-ди-же-ты…

Но он не слушает. Теперь ему можно меня не слушать. Кружится голова, и меня откидывает навзничь, а он вытягивается рядом.

А за тентом – гром, на сцене – барабаны. Неистовые, звонкие барабаны. И низкий бубен вторит им – бум, бура-бура-бум-бум, бу-бу-бумба, бум! И варганы гудят, варганы жужжат, колокольцы звенят, флейты поют, и гундосит иноземный длинноклювый диджериду. Люди прыгают, поют и смеются, голыми пляшут под ночным дождём, шлёпают в грязи босыми ступнями, подставляют небу – руки, небу – лица и хохочут, и пьют небесную благодать. А нас несёт, нас кружит, и кровь, единая на двоих, стучит в телах.

О, светлые боги, отмеряющие время смертным, знающим жизнь и готовым за неё умереть. Теперь я жалею вас: не знающие рождения, вы не знаете смерти, а не ведая смерти, вы не ведали счастья ни дня.

Ныне я знаю это.

Отныне – я – знаю.

Я проснулась от боли в желудке и не сразу поняла, что это голод. Было холодно. Пахло сыростью, мокрой травой и землёй. Сквозь тент пробивалось рассветное солнце. Ём спал, и сквозь его прикрытые веки мне не удавалось разглядеть ничего.

Кто-то шлёпал рядом с палаткой в мокрой траве. В деревне зазвонили колокола. Ём пошевелился и открыл глаза. Лежал, глядя в потолок, и слушал звуки всем телом.

Желудок подвело. Голова закружилась. Не выдержав, я поднялась, пошатываясь, дошла до сумок и стала судорожно искать еду. Ладонь, перевязанная вкривь и вкось, болела, кровь запеклась на повязке. Тело было пластмассовое. Всё не так. И всё бесит. И это, что ли, ваша жизнь? И зачем она мне такая!

– Ты чего? – Ём приподнялся на локтях и следил, как я шарю по пакетам.

– Есть. Здесь есть чего-нибудь сожрать?

– Хлеб был. В рюкзаке посмотри.

Хлеб. То, что надо – четвертушка чёрного. От запаха я чуть не потеряла сознание, впилась зубами, как в сырое мясо.