Майкл Харрисон: История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с нею

Эфеб понял свою ошибку. Но изжил ли? Или все еще надеется, что однажды привычная жизнь прервется, и по велению прихотливо выпавших карт его закинет в жизнь иную, где он выйдет из поезда как раз на такой вымышленной станции, даже не взяв чемоданчика, и отправится в вечернем свете навстречу, скажем, высокой цилиндрической башне из гранита? Каков бы ни был ответ на этот вопрос, а из следующего путешествия он привозит детскую книжку, роман под названием «Остров приключений», хотя, стоит отдать Эфебу должное, не пытается его читать.

Долгие путешествия побуждают Эфеба читать и писать, но также углубляют разлом между прожитым и написанным. Под железнодорожным мостом однажды вечером, должно быть, в Глазго, он смотрит в окно видеосалона «Аполлон». На большом экране закольцован для бредущих мимо выпивох безмолвный клип: перед наковальней, где возникает из искр меч, стоит пораженный японский мальчик. Отец мальчика лежит мертвым. Мальчик, несомненно, вырастет, станет воином ниндзя и отомстит. Глаза его расширяются: он зрит в стали отражение своего покуда недостоверного, но победного будущего. Искры летят мимо.

Как и следовало ожидать, думает Эфеб, и действительно, мальчишка — лишь клише. Но стоит отвести взгляд от экрана, и видишь, как разлетаются вверх-вниз по дороге оранжевые искры, как подсвечивают они, вспыхивая во тьме среди пляшущих градин, вывески других дешевых лавок, среди них и нечто большее, нежели ЗИМНИЕ ШЕРСТЯНЫЕ ТКАНИ СО СКИДКОЙ.

Язык провоцирует скандалы, ибо дарует возможность для подобных коннотаций. Истории перебрасываются миром, в котором пережиты, вперед-назад, как метафорой, пока он не износится. Лишь затем понимаем мы, что понимание и есть действие. Мы должны вновь вступить во владение им, минута за минутой нашей жизни.

Когда бы ни поднял Эфеб взор, а в пейзаже открывается нечто новое — дрок устилает склон крутого холма, на чьей вершине торчит одинокая ферма; заводские трубы теряются в солнечном сиянии, туда не посмотришь; в ясной, должно быть, северной, ночи перечеркнуты инверсионными следами самолетов Орион и его Пес; но в конце концов такие путешествия ему опостылевают. Чистый желтый передок поезда системы «Интерсити», вылетающий на перрон в солнечное сияние, более не преисполняет его душу восторгом. Он повидал слишком много душных хостелов под толстыми одеялами в континентальном стиле и станционных кафешек. Он осуществил слишком много пересадок. Он теряет веру в свои инсайты, в оформленные связи.

Об очередном городе он помнит лишь витрину популярного салона для новобрачных (скидка двадцать процентов), которая, пока Эфеб проходил мимо, на миг словно бы слилась с тротуаром, загаженным окурками, картонными упаковками из-под бургеров и чеками из супермаркетов, так что могло показаться, что все сделалось непонятным, раз внутреннее и внешнее пространство, витрина и улица, были продолжениями друг друга. Он зевает и смотрит в зеркало. Позади упаковывают его сумку.

Потом поезд, следующий рейсом в 5:18 от Шеффилда на Сент-Панкрас, задерживается из-за ремонта на пути, а затем снова: локомотив сломался. Воскресенье. Эфеб, задремав, рывком пробуждается. Поезд стоит, и он не понимает, где находится: выглядывает наружу, ища фонарей или вывесок в ночи, но там лишь темные поля. Часов у него нет, они разбились в Эдинбурге, и единственные доступные ему — на руке женщины через проход. Пластмассовые, с прозрачным циферблатом, так что в мельтешении зеленовато подсвеченных зубчиков часового механизма недолго и за руками не уследить. Эфеб снова засыпает и видит в недолгом сне старика на странной энергетической машине, который едет рядом с поездом, но на сей раз заглядывает внутрь; но вскоре снова просыпается в ужасающей уверенности, что кричал во сне. Наверное, его весь вагон слышал. Он превратился в типичного пассажира лондонского экспресса: храпящего человека средних лет с плохими зубами, при холщовом чемоданчике, — голова во сне откинута на подголовник и застыла в неудобной позе между креслом и окном.

Но из этого путешествия он привозит воспоминания о своем детстве, в Уорикшире [4] В Регби, графство Уорикшир, родился сам Харрисон. .

Однажды июльским утром он сидел на берегу реки в Стоунли-парке в гипнотической неподвижности, глядя, как жаркий солнечный свет брызжет и пенится у запруды, и теряя в конечном счете способность отделить вид воды от ее звука и веса, от странного, могучего, какого-то дрожжевого запаха. Большая часть объектов детства была в его восприятии так преобразована, и он той ночью пишет в дневнике: