Майкл Харрисон - История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с нею

Все путешествия Эфеб начинает из Лондона.

Некоторые сводятся к обычным поездкам на пригородных маршрутах, где двери в электричках закрываются автоматически, а внутренняя отделка вагонов чем-то напоминает автобусную. Поезда прибывают к перронам, переполненным целеустремленными веселыми людьми: те вроде бы пришли к успеху, но еще не успели в этом состоянии освоиться. Клерки и риэлторы с первыми признаками пухлости подбородков, делают что могут, придавая себе сходство с успешными и грозными финансистами из Сити — галстуки, барсетки, наплечники; мужчины и женщины слегка за двадцать тешат самолюбие, изображая самодовольных бычар.

Такие поезда курсируют между Хэрроу и Юстоном, через станцию «Килбёрн-Хай-роуд», высокие стены которой покрыты самыми красивыми граффити на линии. Это вам не каляки-маляки, чье содержание и контекст только и стоят рассмотрения («Ливерпульские болелы, вы завтра покойники!», «У меня мозгов нет, и я рулю!»), нет: здесь видны взрывные красные, пурпурные и зеленые пятна, подобные следам от фейерверков или перегнившим тропическим фруктам; на сверкающей поверхности эти рисунки выполнены с большим мастерством. Тут заметны имена: Эдди, Дагго или Минс — не столько имена, сколько картинки в форме имен. Стоит их увидеть, как все остальное делается гнетущим и унылым, подобным высоким кирпичным стенам следующей станции — Южного Хэмпстеда, — очень похожим на длинные безоконные стены крупной протяженной тюрьмы. Дети, которые рисуют такие граффити, называют это дело «бомбастингом»: они свои личности стремятся вбомбить в стены.

Когда поезд останавливается на «Килбёрн-Хай-роуд», то двери долго остаются открыты, словно ожидая кого-то, и наконец в вагон входит пожилой мужчина, направляется к свободному месту и садится. Он в плаще с пояском, но под плащом нет рубашки, так что четко видна масса жестких седовато-рыжих волосков между обветренными старыми грудными мышцами. От него исходит резкий запах. Стоит дверям сомкнуться, как вошедший извлекает сигарету и с наслаждением закуривает, усмехаясь и кивая попутчикам. Мужчины глядят в полированные мыски ботинок. Женщины с неодобрением переглядываются между собой, отвернувшись от него, а вошедший закатывает рукав глянуть на часы. Этот величественный жест обнажает вытатуированное на внутренней стороне грязного запястья слово ФУГА.

— Никто не осмеливается ему напомнить, — бормочет Эфеб, — что в этом вагоне не курят.

И погодя:

— Нам бы стоило проживать свои жизни так, как поступают эти дети: чтобы наши имена вбомбило в стены тюрем изнутри голов.

Из этого путешествия, первой своей экскурсии, он приносит сигаретный окурок, сплющенный, пористый, запятнанный коричневым на том кончике, где осторожно смыкались губы старика.

Новые поезда ходят на линии, соединяющей Уэйкфилд с Хаддерсфилдом. Внутри, у каждой двери, имеется табличка: НАЖМИТЕ ДЛЯ ОТКРЫТИЯ ДВЕРЕЙ, КОГДА ВКЛЮЧЕНА ИЛЛЮМИНАЦИЯ.

Несомненно, здесь не обошлось без всемирного заговора иллюминатов. Между Уэйкфилдом и Хаддерсфилдом иллюминация — своего рода естественное следствие заброшенных фабрик, видных из поезда; на речном мелководье валяется мусор, в домах у дороги выбиты двери. Чего здесь надобно Эфебу? Нажать кнопку и выскочить из поезда?

В жарком вагоне поезда, уходящего рейсом в 22:01, его путешествие сминается, как жвачка во рту, затем со щелчком выворачивается.

На станции Дьюсбери усталого вида женщина поднимается было, чтобы выйти из поезда. К выступающим сухожилиям шеи у нее прильнули пять-шесть золотых цепочек, каждая с инициалом или крестным именем в качестве талисмана, издали создающие иллюзию искусной золотой сетки. Женщина стоит перед дверями, но те не открываются ее выпустить. Знак подсвечен, но она его не замечает. Вскоре поезд снова отойдет от перрона, и она проедет свою станцию. Она оглядывается в нарастающей растерянности.

— Извините, но эти двери меня тупо не выпускают. Вы не поможете?

Эфебу хотелось бы ответить:

— То, что ты считаешь собой, та, которую ты называешь собой, облачаясь во все эти ожерелья, не так важна, как само деяние.

Этот жест, уснащение себя сеткой, которая словно бы фиксирует личность: вот что в действительности определяет ее. Ему бы хотелось пояснить: