Вероника Горбачева - Сороковник. Части 1-4

Непроизвольно я хватаюсь за сердце. Поверить не могу! Но совсем недавно я сама его видела: странное существо, скрючившееся, как зародыш, с головой, лапками, хвостом… как оно там вообще поместилось? Бока у него ритмично подрагивали, словно оно дышало, и почему-то именно это перепугало меня больше всего.

— И что теперь? — спрашиваю в ужасе. — Я могу умереть, да? В любой момент?

Кто их знает, этих ящерок! Трепыхнётся слишком сильно, перекроет артерию — и хорошо, если в тот момент со мной рядом кто-то окажется, чтобы откачать. А доживу ли я вообще до утра? Богатое воображение играет со мной плохую шутку: я почти наяву слышу негромкое тиканье, как в часовом механизме. Бомба. У меня внутри — бомба.

— Погоди, — с досадой говорит Аркадий, — не накручивай себя раньше времени. Мнительная ты больно. Давай проведём переговоры, узнаем, что ей нужно.

— А как? Она же внутри.

— У меня почти такой, забыла? Родственник с родственником всегда договорится. Расстегнись-ка.

С ладони Аркадия скользит мне на грудь его личная ящерка. Блестит в лунном свете, как жиром намазанная, и я с некоторой брезгливостью ожидаю, что вот-вот она коснётся меня склизким брюшком… Но она сухая, гладкая и на удивление горячая. Бесцеремонно утаптывается поудобнее: гнездо, что ли, вить собралась? Подозреваю, вообще-то, что это мальчик, девочка так не наглела бы. И уплощается, словно утонув в моих глубинах. Только контур на коже остаётся, как татуировка.

Внезапно ойкаю. Такое ощущение… Нет, это только женщина понять сможет. Почти, как ребёнок толкается, только не в животе, а в грудной клетке. Я замираю, боясь пошевелиться.

Аркадий склоняет голову набок — в точности, как Нора, когда прислушивается. Делает знак, чтобы я помалкивала. Слегка напрягается, как будто от мысленного усилия, вслушивается. Брови его страдальчески поднимаются «домиком», на лице появляется жалостливое выражение. Машинально ерошит волосы, выуживает птичье перо, не глядя, отбрасывает, так же машинально кладёт ладонь мне на…

Да что ж так всех интересует сегодня моя грудь, и, главное, левая! Последний раз терплю, ей-богу!

Он, как и Мага, общается с тем, кто у меня внутри.

«Не бойся», угадываю по губам. «Она хорошая, не обидит. Не бойся, живи здесь, сколько хочешь…»

Что?

Это он о чём? Это кому? Впрочем, последнее и так понятно, а вот что это он моим драгоценным сердцем так распоряжается?

Он помавает пальцем, и снова у меня под рёбрами толкается мнимое дитя. Татуировка, вспучившись, обретает объём, наливается красками и ныряет в горсть оборотника, наподдав напоследок коготками задних лапок. Ещё парочки шрамов мне не хватало на добрую долгую память…

— Ваня, не ругайся, — говорит Аркадий без зазрения совести. — Я ей разрешил остаться, твоей гостье. Она ведь недавно чуть не умерла, ты учитывай, напугана была, когда её передавали, не соображала, что к чему, вот и нырнула поглубже.

Он опускает на стол лазоревого хамелеона размером не больше чайной ложки; тот сразу же отыскивает сахарницу и пытается в неё забраться. Точно помню, что на меня прыгала ящерка, откуда же взялось вот это чудо? Аркадий капает в блюдце остывший чай, пристраивает рядом кусочек сахара. Малыш жадно припадает к блюдцу и внезапно меняет цвет: верхняя половина становится в тон посуде, нижняя — под дубовую столешницу.

— Прикинь, сладкое любит, — умиляется Аркадий.

Я тут трясусь за себя, драгоценную, а он над питомцем воркует. Значит, всё не так уж страшно?

— Вообще-то, его кормить не надо, — продолжает, — такие ящерки хозяйскими эмоциями сыты. Сахарок — это так, лакомство после работы. А теперь представь, насколько изголодалась его родственница, между прочим — совсем кроха, ведь ей от Галы вместо еды, считай, кости доставались. Ожидание смерти — это, брат, страшная штука. Любого в дугу скрутит, и человека, и того, кто при нём.

— Ну… понимаю, — нехотя соглашаюсь я. — Так она совсем маленькая? Нет, я не о размере, о возрасте.

— Считай, зелень ещё. Они лет по сто живут, а этой и пяти нет. Должно быть, Гала у неё первая хозяйка… была.

Я несколько смягчаюсь.

— Но внутрь зачем лезть? — говорю. — Пожила бы на руке, как у Галы, я не против, красиво даже.

— У хороших людей в сердце любви много, чистой, бескорыстной. Особенно у женщин. Особенно у матерей. Это для неё — что пыльца для изголодавшейся пчелы. Зимнюю пчелу видела? В улье намёрзлась, засиделась, жила впроголодь, и вдруг — солнце, тепло, луг цветущий, от одних запахов с ума сойдёшь… вот таково ей сейчас. Когда перепугалась, она от страха сама шарахнулась, да случайно кровоток перекрыла, до приступа тебя довела. Но не хотела ведь! А Мага не дурак, правильный вывод сделал: тебя сейчас лучше не волновать. Случись что с тобой — Галиной ящерке не выжить, уж извини за прямоту. Потому он и оставил тебя в покое.