Флор Веско - Мирелла [litres]

И зашагал прочь, хохоча. Шутка пришлась нищему по вкусу. Он щегольски приветствовал прохожего.

Улучив миг, когда нищий отвлекся, Мирелла высвободилась. Она крепко толкнула его бедром, отчего он потерял равновесие. И рухнул навзничь. Мирелла живо схватила ведра и проворно ринулась прочь, не слушая, что вопит ей вслед нищий:

– Негодница! Ей-богу, словлю тебя, паршивка вертлявая, черт меня дери!

Мирелла спаслась, хотя бы на время: на людях нищий не побежит следом. Он прохромал три шажка, да и осел на мостовую там, где привык сидеть.

У реки Мирелла сбросила ведра наземь. И вошла в бурные воды, обтирая всё тело, дабы смыть вонь от нищего. Она зашла бы и по шею, когда б не боялась, что ее снесет волнами. Выйдя на берег, вновь повязала она свои обмотки. Затянула грудь, протиснула лоскут между бедер. Будь ее воля, охотно вернула бы она детскую худобу своих десяти лет. Да, носить ведра было тогда тяжелей. Но и стеречься надо только палок, а их боялась она меньше, нежели блудливых рук.

Мирелла решила держаться от нищего поодаль. Одной предосторожностью боле. Но ей не привыкать быть настороже.

Не успела она отойти от реки, как заметила Пана. Мальчонке задавали взбучку сотоварищи. Во всё утро он множил задержки, кидался туда и сюда, но сноровки никак не хватало. Скоро терпение у горожан кончилось. Колокола затрезвонили, сзывая водоносов с соседских участков. Вот почто сыпались на него затрещины да попреки.

– Олух ты этакой! Когда живо бегать выучишься? – вопрошал Бедвик.

– Ну, поганец! Такого копуши да хлюпика в водоносах ни в жизнь не бывало! – прибавлял другой.

– Чтоб тебя скрутило! Ведра наливать полнее надо!

Речи свои дополняли они крепкими тумаками, дабы лучше внималось их добрым советам.

Всё внутри у Миреллы запылало от гнева. Хорошо им супить бровь, этаким детинам! Ужель не помнят, как детьми сами изнывали от тяжкой работы, снося неудовольство горожан?

Однако юница прикусила язык. Стань она на защиту Пана, ее, несомненно, просто поколотят следом. Да еще вечером, в сарае, натерпеться придется.

В остаток дня она забегала понемногу в участок Пана, дабы напоить самых нетерпеливых. Бегать приходилось вдвое быстрей, чтобы и в свою часть города поспеть.

Подручный из городского трактира запросил воды. Когда Мирелла наливала бочку, явилась хозяйка. Лицо ее горело от злости. Одним пинком опрокинула она бочку.

– Что творишь, оглобля! – крикнула хозяйка подручному. – Сколько говорено, мы воды от этой рыжей девки не пьем!

Трактирщица была годов двадцати пяти и звалась Лотхен. В ту пору добрый трактир определялся тем, насколько хороши в нем яства, ароматны вина да пригожа хозяйка. Лотхен была миловидна и пышнотела. Грудь высокая, глаз скорый, язычок острый, – она любила посмеяться с постояльцами. Не забывая придвинуть грудь или бедро поближе к разморенным брагою посетителям, дабы они обходительно возложили туда свои руки. Такая приветливость снискала добрую славу ее заведению, коим после смерти супруга правила она в одиночку.

В сей час, впрочем, лицо ее не источало радушия. Она обернулась к Мирелле:

– А ты! Что за козни тут замышляешь? В этой части не ты воду носишь! Убирайся и берегись, чтобы впредь ноги твоей поганой не было в моей кухне!

Мирелла не стала вынуждать ее повторять. Она привыкла, что ее клянут и гонят. Впрочем, прежде на нее еще не взирали так странно: беспокойно и будто с толикой испуга. Она поспешила прочь, и послышалось ей, что Лотхен процедила вослед шепотом:

– Ведьма!

Услыхав сие слово, Мирелла так и задрожала. Пощупала голову, уверилась, что волосы скрыты платком, и побежала, ссутулясь.

В развалюху, служившую им жилищем, Мирелла вошла в измождении и растерянности. Пан тоже пребывал в унынии. Он лег спать, едва покончив с похлебкой. Мирелла вытянулась рядом. Зной был жуткий, особенно наверху, в их кормушке. И как ни устала Мирелла, сон к ней не шел. В голове ее звучала какая-то назойливая ритурнель, так что никак и не отвязаться. То было чудн а я, одуряющая мелодия. Мирелла сомкнула очи, не зная, спит ли, бредит ли она от духоты. И представлялось ей, что ежели бьющийся в голове напев решился бы достигнуть губ, то обрушились бы на Гамельн лютые беды. Под жаркими веками являлись ей вереницы переулков, кои обегала она каждый день. Всё виделось кроваво-алым, как ее волосы. Горожане, сраженные неведомым лихом, умирали один за другим. Наконец видения перестали осаждать ее рассудок, и Мирелла провалилась в сон.