Светлана Гольшанская: Страждущий веры

Ритмично пульсировала в ночном небе пёстрая лестница: ступень красная, зелёная, синяя. Вместе с северным сиянием раскрывались в вышине Врата Червоточин. Морозный воздух гудел и искрил, выстуживая душу сквозь почти омертвелую плоть. Далеко позади полыхали зарницы, лязгала небесная сталь, грохотали летящие с гор глыбы — отголоски уже выигранной войны.

— Когда же вы угомонитесь? Разве не видите, что всё уже кончено?

Меховая одежда пропиталась кровью и отяжелела. Одна рука опиралась на железный посох, вторая — зажимала рану на боку. Хорошо, что он утратил благодать, иначе зараза бы уже убила его, покрыв тело язвами. Какая ирония! Смертным он протянул немного дольше, чем если бы оставался богом. И хорошо… эти мгновения дороже всего золота мира.

За Вратами уже виднелись переливающиеся радугой своды Пещеры духов. Приглушить бы нестерпимый свет, но сил вряд ли хватит, а они ещё так нужны. Переступив порог, он замер, переводя дыхание. Рядом черпало воду из чёрного потока мельничное колесо и с грохотом опрокидывало обратно. Эхом отражаясь от сводов, по пещерному залу пронёсся испуганный шепоток.

Он криво усмехнулся в ответ:

— Не надейся. Ты останешься здесь, со мной. Навечно.

Он поднатужился и воткнул между лопастями посох. Колесо заскрежетало, пытаясь смять преграду, но она выдержала. Осталось одно усилие, чтобы наверняка заклинить демонов механизм.

На руке вздулись жилы. Он выжимал из себя последние капли магии. Хватит ли их? Приложил к колесу пальцы. Белым пятном от них побежал лёгкий иней, перерос в толстую ледяную корку и намертво сковал всю реку вместе с мельницей. Тишина!

Последний шаг, и ноги подкосились. Он оперся о стену и сполз на пол.

Зрение гасло. Звуки отдалялись за грань. Он и сам был уже где-то вблизи неё. Истирались имена братьев, матери, жены, его собственное. Лица уходили в забвение. Манящее безмятежной синевой небо забирало боль от раны, горечь предательства и тоску разлуки. Делалось легко, будто корка льда покрывала его самого. Он растворялся в прозрачной дымке, становился всем и ничем, жил в каждой букашке и каждом горном исполине, слышал всё и видел всё. Почти осязаемой грезилась свобода.

Дрёму нарушила тяжёлая поступь. Сознание с оглушительной болью вернулось в тело. Почему покоя нет даже в смерти?!

— Что ты наделал, сын?! — пророкотал над головой строгий голос, который так пугал в детстве.

Ответ дался с трудом:

— Остановил бойню. Разве не видишь?

На рану легла тёплая ладонь. Стало немного легче.

— Но какой ценой… — с сожалением выдохнул отец.

— Я заплатил её сполна, — его присутствие заставляло огрызаться, даже когда было не время для этого. — Вы только что выиграли войну длиной в вечность. Оживи остальных и празднуй, а мне дай умереть спокойно.

— Они вернутся.

— Я этого не увижу, а ты будешь знать, как справиться.

— Справляться дальше будешь ты.

Ноздри защекотал едва уловимый запах тлена. Ветер донёс обрывок зловещего шёпота. Глаза распахнулись против воли. Отец осунулся и постарел, запомнившееся молодым лицо бороздили глубокие морщины. С разбитого виска по щеке текла кровь. В разорванной на груди меховой одежде копошился осколок Предвечного мрака, выедал душу, заполняя пустоту своей тёмной сущностью.

— Видишь, жизни в нас обоих осталось лишь на одного? Им будешь ты. Прости.

— За что? — ужас вырвался из глотки с хрипом.

Он догадывался, но не хотел верить.

Отец со звоном потянул меч из ножен. Высвобожденный клинок вспыхнул фиолетовыми огнями и с хрустом вонзился в самое сердце. Боль накатывала удушливыми волнами, переплеталась с жизнью. Сопротивляться не осталось сил, он мог лишь смотреть, как лезвие проворачивается, убивает сыновье, то, что не успело стереться с именами и лицами; вживляет своё — отцовское. Силы Небесного Повелителя текли сквозь звёздный металл. В голову впивалась костяная маска, тело каменело, плечи вдавливала в землю навалившаяся ноша. Сознание кануло в тёмную воду, но не ушло за грань, не растворилось — а он так желал смерти.

— Спи спокойно, сын мой, — зашептал отец, укладывая его, обездвиженного, в ледяной саркофаг. Влажные губы едва коснулись лба. — Когда-нибудь ты примешь эту силу, как примешь и себя. Прощай.