Альма Либрем - Каена

— Не бойся, — он провёл ладонью по её щеке, убирая спутанные рыжие волосы. Принялся медленно, одна за другой, вынимать шпильки, освобождать пряди, позволяя им падать на холодный мрамор, окружать алым ореолом Каену — словно она сейчас лежала в волне собственной лжи.

Её белая алебастровая кожа стала мервенно-холодной. Её зелёные глаза медленно угасали — но она ещё смотрела на него со всей осознанностью, живая — впервые за последние много лет.

— Папа, — выдохнула она в пустоту. — Ничего уже не будет.

Роларэн отрицательно покачал головой, сжимая такую хрупкую, узкую ладошку королевы, что, казалось, она вот-вот рассыплется, раскрошится в его пальцах. Каена пыталась ещё ответить хотя бы жестом, но яд действовал слишком быстро, распространялся по её телу, убивая, выжигая изнутри.

— Жжёт, — прошептала она, закрывая глаза. — Не… — Каена запнулась, не в силах выдохнуть больше ни единого слова, попыталась на последних усилиях выдохнуть ещё несколько букв и застыла, всё ещё осознанно всматриваясь в его лицо. — Папа…

— Ты не умрёшь, — голос Роларэна звучал без капли отчаяния, так ровно, совершенно не сочетаясь с плескавшейся в глазах болью. — У тебя впереди ещё долгая, счастливая жизнь, Каена.

Она уже не могла плакать. Яд испарил все до последней капельки слёзы. И дыхания в ней тоже не было — Каена хватала ртом воздух, сжимала его руку и пыталась ухватиться за остатки жизни, ещё плескавшиеся у неё в груди.

Как же хотелось бы Роларэну забыть обо всём, что случилось! Зачем он воевал? Зачем уезжал тогда?

— Ты любишь меня?

Она ждала ответа. Вновь закусила губу, отказывалась умирать до той поры, пока не услышит ответную фразу, такую короткую и такую простую — что ему стоит выдохнуть всего несколько звуков, из таинственных эльфийских рун, как в головоломке, сложить в проклятое, ненавистное слово, что для неё никогда не сыграет так, как хотелось бы. Всё это — та любовь, что никогда не умирала в его сердце, — не имела никакого отношения к тому, чего требовала королева Каена.

Зато была единственным, что вытащило Каену, дочь Роларэна, из лап болезни.

— Люблю, — он сжимал её в своих руках так крепко, что кости могли бы превратиться в пыль. И она пыталась обнять в ответ, да только уже едва-едва могла пошевелиться. — Люблю, как никто никогда не любил своего ребёнка, Каена, — голос сорвался на какой-то миг, он словно провалился на секунду в пустоту — но вынырнул, заканчивая фразу. — Не бойся. Всё будет хорошо. У тебя ещё всё впереди.

У неё — у этого тела, осколка, сгустка темноты, — уже ничего хорошего не будет.

Она попыталась улыбнуться, но лицо исказила гримаса боли.

— Она так похожа на мать…

Роларэн закрыл глаза, прогоняя действительность. Его магия мечтала вырваться на свободу; он ещё мог всё остановить. Мог исцелить её. Но ведь всё вернётся на круги своя. Всё будет так, как и прежде.

Вечные не предают.

Роларэн не мог предать Каену. Свою единственную, горячо любимую дочь. Для того, чтобы возродиться в лучшем мире, без кошмарного Златого Леса, ей необходимо умереть. Он даже не допускал сейчас мысли, что что-то могло не получиться, что Шэрра откажет, что Шэрра, может быть, умерла.

Вечные не предают.

Она обещала вернуть второй долг. Она выживет.

Она — не та подделка.

…Перед глазами всё ещё стояли старые воспоминания, обрывки его собственной памяти. Его жена, чуть грубее Шэрры, с какими-то немного рваными движениями, всё ещё слаба после родов. И ребёнок у неё на руках — не способная самостоятельно полноценно дышать остроухая малышка, смертная, это видно даже невооружённым взглядом. Её испуганный взгляд и истинно отцовские, зелёные, будто бы самая лучшая трава, глаза.

Калека. Уродка. Вот что посмела родная мать, та, что привела её в этот мир, сказать о собственном ребёнке.

Надо же. Роларэн тогда даже не подумал о том, что это её испорченная кровь — причина смертности Каены, а не его собственная. Он отнёс дочь к её Златому Дереву, но это не помогло. Только волосы её, того осеннего человеческого оттенка, что и каждый угасающий в Златом Лесу лист.

Она сорвала тогда своими маленькими ручонками листок и сжала его в маленьком кулачке, совсем ещё дитя. А сейчас — сжимала так его пальцы, словно боялась, будто бы он попытается уйти.

Даже не говорила ни единого слова. Может быть, просто не могла.

…Рэну казалось, вот — его малышка, смотрит так враждебно на родную мать. Смотрит с болью, щурится от каждого слова, хлыстом ударяющего по сознанию. И прижимает маленького котёнка, искалеченную Равенну — к груди.