Александр Змушко - Под ногами троллей

Аррен вдруг озябла.

— Немало крови мы попортили Хараану и Феоланде! — Жувр хохотнул.

Аррен почудилось, будто из его лица на миг выглянула маска волка; словно зубы ощерились в ухмылке; показалась и спряталась.

— Плавал я на «Северном тигре». Ох, и награду за нас давали! Да всё без толку. Капитан у нас был сущая скотина. Сам маленький, но коренастый, тяжёлый, как бык, голова лобастая — любую опасность за милю чуял. А уж про выгоду — так я и вовсе молчу.

Матрос покачал головой.

— Сколько кораблей ко дну пустили, сколько деревень разграбили. Резали скот, по людям стреляли, развлекались… И никто его взять не мог — он был неуловимым, как дьявол. Пока я собственноручно не прирезал его ночью, придушив подушкой.

Несколько мух перелетели с дынь на Аррен; они вились над ней жирной чередой.

— И знаешь, что он у меня спросил? Я уж думал, он подох — с ножом в животе, подушку убрал, а они говорит: «Ты хоть любил меня?». Тут я и перерезал ему глотку.

Верхняя губа Жувра чуть-чуть дрогнула.

— А всё почему? А всё из-за неё, Сюзи.

— Ты её любил? — вырвалось у Аррен.

Жувр покачал головой.

— Ну как, любил, не без того. Сестра она моя была. Я и не помню её почти. Колыбельные мне пела. Мать-то у нас болела вечно, вот она со мной и возилась. Продали они её в Хараан — с тех ни разу её не видел. Только покупателя помню — жирный, скотина, что твой боров, ощупывал её, как мясо на прилавке. А я по её глазам сразу понял — не будет она жить. Пошлют её по делам на кухню, а там — нож… Как она смотрела на меня тогда с помоста — я ведь уже среди пиратов тогда был. А этот, приёмный папаша, значит, мой, поднял мне голову и говорит: «смотри!». Я и смотрел. Купили её за две серебряные монеты — недорого всё же стоит жизнь.

Муха уселась Аррен прямо на щёку; её затопило омерзение, но она не сдвинулась.

Руки отяжелели, их было не поднять.

— И что потом? — шепнула она.

Жувр пожал плечами.

— Ну, перерезал я ему глотку. Кровищи было — всю кровать заляпало. Закрыл ему лицо опять, подушкой, и говорю: «Конечно, любил». Он же меня, мерзавец, и кормил, и поил, и от ветряной болячки выходил. А только не простил я ему, что он девчонку ту на базаре продал.

— Сестру твою?

— Да нет, сестру-то я уже почти и забыл. Однако, разграбили мы одну деревушку, и забрали с собой человек десять — продать вот тут, на Острове Башни. Потешились с девчонками, конечно. Ну и выставили их на помосте. А сами сидели рядышком, в тенёчке, и смотрели. Гранаты ели. Как они там рыдали, как стонали! Весело нам было. Лихо.

Жувр потёр лицо ладонями.

— Как сейчас помню всё это. Грант был сладким, подгнил с одной стороны. Я его жевал и сплёвывал косточки; а потом поднял глаза — и увидел… её. Как она выглядела — да шут её знает. Может, я даже забавлялся с ней той ночью, не помню. Но глаза у неё на помосте были — точь-в-точь, как Сюзи.

Я прямиком к капитану, папаше моему приёмному, и говорю: как хочешь, а только эту девчонку ты мне оставь. А он мне: осёл ты драный, у тебя и гроша-то ломаного за душой нет. Да его-то впрочем, и впрямь-то не было — всё спустил до монеты в кабаке в Джинджаре. Я отработаю, — говорю ему. Буду пахать, как проклятый, кого надо — кишки выпущу, но девчонка за мной. А он этак зубы скалит и говорит: что, понравилось? Да ты глянь на неё, ни кожи, ни рожи, деньжат подкопишь, другую купишь! Или что, так припёрло? Видать, изменилось у меня лицо, потому что сплюнул он, через щель в зубах (двух передних у него не хватало), и процедил: Хрена тебе лысого, щенок. Перебьёшься.

Я тогда ему ничего не сказал.

До ночи наши пировали в кабаке; я же только кружки две и выпил.

Вышел на улицу — помню, звёзды такие яркие, будто золотые гвозди кто в небо заколотил. Ещё вечером проследил я, кто купил эту замухрышку. Забраться к нему в дом было делом плёвым; эта скотина дрыхла в кровати с обнимку с жёнушкой. Храпели, как два сивых мерина. Долго я смотрел на них, долго; помню, пальцем всё нож пробовал, едва не до кости располосовал.

А потом плюнул на них; обошёл весь дом. Нашёл троих спящих слуг; ну и её. Никого не разбудил — умею двигаться тихо, когда приспичит. Она-то не спала — лежала, всхлипывала на циновке, только плечики дрожали. Приставил ей к горлу нож, сказал, чтоб не кричала, вынес на улицу. Отвёл к реке, там, под обрывом отпустил.

А она смотрит на меня, и будто не понимает ни черта; и дрожью её бьёт, крупной такой. Бормочет что-то, как в лихорадке.

Взял я тогда нож, воткнул рядом с ней; мешочек золота рядом положил. У Кровавого Шерда занял, до налёта следующего.