Таисия Пьянкова - Берегиня [с иллюстрациями]

— Ничо себе лодочка! — подивился Дёмка, когда перед ними полным видом открылась махина, поставленная на попа среди таёжной прогалины. Она куда как больше напоминала серебряный штык высотой с молодую ёлку, нежели лодку. — И ты с нею управляешься?!

Берегиня кивнула на Дёмкино удивление, а Леон Корнеич одёрнул внука:

— Не суйся с глупым интересом. Она и без того всё, что надо, выложила. И рот не больно разевай — споткнёшься.

Остопилась Берегиня против махины, вскинула голову, что-то произнесла; на боковине лодки образовалось овальное творило, которое отъехало вглубь, затем в сторону. Из проёма, на рычагах, вывернулась и опустилась до земли площадка. На неё и определили Мума. Жердину откинули прочь, а площадка сама собою втянула космаря вовнутрь махины.

Берегиня вздохнула, как вздыхают спасённые, с минуту глядела в тёмный проём лодки, после тряхнула головой и повернулась до Самох. Быстро откинувши на спину короб лягушачьей башки, она удивила деда со внуком чистейшим, под стать волосам, взглядом голубых глаз, в которых стояли слёзы.

— Ну вот, — бормотнул Леон Корнеич, — дитё и есть дитё... Брось, внучка. Пустое дело — нюни распускать. Давай отправляйся. Друзьято, поди-ка, заискались тебя вконец...

Он говорил, а в горле у него вроде бы тоненькие веточки ломались.

Берегиня подошла к старому, припала к его груди, обняла. А вот Дёмка растерялся. Попятился даже.

— Ты чо дикой такой? — легонько подтолкнул его в спину Леон Корнеич. — Уважь человека. Она же не забавы строит — прощается!

Берегиня поняла Дёмкино смущение, улыбнулась, нырнула головой в короб башки, призналась:

— Никогда не забуду вас!

Тем временем лодочный проём повторно высунул язык площадки. Девочка взошла на него, прощально подняла пальчатую лапу, и Самох опахнуло волною нежного тепла. Тут дед со внуком сообразили: как только махина затворится, им следует уходить.

Домой Самохи возвращались поздно: солнце уже вёслами лучей загребало синеву закатной стороны неба, а тайга отдавала настоянное запахами дневное тепло. Птахи, намозолившие за день крылья, разгнездились, притихли. В тишине молчалось и деду со внуком — одолевало многодумье. Хотелось верить в то, что сейчас они не проснутся — не развеют чуда минувшей сказки...

Вот уже Дёмка с дедом дошагали до ёрика, сошли на хрящатый мысок... Старица покоилась, полная отражения. Ни всплеска, ни шороха. Комар и тот затаился — прижался до резунов, ни до кого не просится в родню своим назойливым — куммм, куммм...

Но вот послышалось — вроде шершень где загудел.

Свербит в ушах. Откуда взялся? Гнездо ли на коряжине творит? Надо помешать. Не то не посидишь у воды.

Подошли Самохи до суковатой карши, а тут... лежит, гудит оставленная Берегинею палица.

— Забыла! — всполошился старый. — Может, успеешь ещё? Беги, внучек!

Однако над тайгою вдруг занялся такой шум, что голос старика потонул в нём. По-над соснами медленно всплыло лезвие матовой махины, зарделось в лучах заката, взяло наклон и унеслось в сторону только что взошедшей луны.

И всё!

А палица осталась. И гудение в ней осталось.

Дёмка постукал ею о ладошку, потряс, крутанул «ошейник» — умолкло. Но трёгранник затеплился голубым светом, и скоро ясные глаза различили Самохи в том свете...

Когда-никогда — свет погас.

Погасло над табжной старицей и само то время.

Однако думается вот о чём: удалось-таки Самохам оставить людям о Берегине память. И случилось это примерно так: взял как-то Дёмка и вылепил из глины умелыми руками, прямо сказать, живую лягушку. А чтобы людям понять — не простая она, увенчал ей голову короной. Тогда вот, глядя на эту красавицу, и придумал народ всем теперь знакомую сказку. Переиначенную, конечно. Да какое это имеет значение.

Главное-то память.

Самый ценный на земле клад в руках человека зарыт. В нём и радость бытия, и дух здоровья, и великое чудо необходимости своей. Ежели человек тароват, ежели он сполна владеет этим кладом, нет им обоим веку. Не в том ли и состоят полное чудо ЖИЗНИ...

Так, бывало, рассуждал всеми теперь забытый дед Урман, когда при нём заводили односельцы разговор о земляном дедушке, который нет-нет да и объявлялся якобы среди пихтово-осиновых склонов нашего Салаира. Появлялся дедок, в основном, для того, чтобы урезонить своим озорством не в меру жадного охотника. Но случалось изредка и такое, что подкидывал он талану тому, чьей сердечной доороты сторонилась глупая земная удача.