Лорел Гамильтон: Соблазненные луной

Пусть говорят, что Благой Двор прекрасен – я-то знаю, что моя кровь на белом мраморе точно такая же алая, как на черном. Прекрасные обитатели Благого Двора очень понятно объяснили мне еще в самом нежном возрасте, что я никогда не стану для них своей. Я слишком маленького роста, слишком похожа на человека, а самое ужасное – слишком похожа на неблагую.

Кожа у меня настолько же белая, насколько у Дойла – черная. Кожа белая, как лунный свет, считается красивой при любом дворе, но во мне едва наберется пять футов роста. Таких низеньких сидхе не бывает. Мои округлости вполне заметны, и для сидхе моя фигура слишком аппетитна – видимо, это гадкая людская кровь виновата. Глаза у меня трехцветные – золотое кольцо и два кольца разных оттенков зеленого. Глаза Благому Двору подошли бы, но вот волосы – никак. Они кроваво-красные, сидхе скарлет, если вы попросите изобразить на вашей голове такой цвет в дорогом парикмахерском салоне. Это не каштановый и не обычный рыжий. Цвет такой, словно в волосы вплели драгоценные камни – яркие красные гранаты. Сияющее сборище называет этот цвет «неблагой красный». У благих красные волосы тоже бывают, но они ближе к человеческим рыжим: оранжевые, золотистые, каштановые или чисто-красные, но и близко не такие темные, как у меня.

Моя мать изо всех сил старалась убедить меня, что я – не такая, как нужно. Недостаточно красива, недостаточно приятна, недостаточно... да что угодно "недостаточно". Мы не слишком много общаемся. Мой отец погиб, когда я была подростком, и вряд ли был день, когда бы я не жалела о его смерти. Он объяснил мне, что я – как надо. Красива – как надо, ростом – как надо, силой – как надо... да что угодно – "как надо".

Дойл поднял голову, продемонстрировав узкие солнечные очки, полностью скрывавшие черные глаза. Сверкнули серебряные сережки, обрамлявшие его уши от мочек до заостренных верхушек. Уши – единственное, что выдавало смешанное происхождение Дойла. Вопреки популярным книжкам и мнению всех этих подражателей эльфам с ушными имплантатами у настоящих сидхе уши не острые. Дойл мог бы прикрыть уши и сойти за чистокровного сидхе, но он почти всегда зачесывал волосы назад, выставляя свой недостаток на всеобщее обозрение. Наверное, и сережки нужны были для того, чтобы сей дефект не ускользнул от внимания наблюдателя.

– Вертолет. Куда делся Рис?

Я никакого шума еще не слышала, но я научилась доверять Дойлу: если он говорит, что слышит, значит, слышит. Слух у него лучше человеческого и лучше, чем у большинства прочих стражей. Наверное, наследие его темных предков.

Я села и оглянулась на стеклянную стену дома, хотела позвать Риса, но он уже возник в проеме скользнувших в стороны стеклянных дверей. У Риса кожа лунно-белая, как и у меня, но на этом сходство заканчивается. Грива белоснежных, вьющихся мелкими кудрями волос спадает ему до пояса, обрамляя мальчишески-красивое лицо, которому суждено быть мальчишеским вечно. Единственный глаз сияет тремя цветами: голубым, васильковым и цветом зимнего неба. Второго глаза Рис лишился очень давно. Порой он носит повязку, прикрывающую шрамы, но с тех пор как понял, что меня его шрамы не смущают, он редко дает себе труд ее надевать. Шрамы покрывают щеку, но до полных притягательных губ не доходят. Таких красивых губ я больше ни у кого видела. Рис всего пяти с половиной футов роста – самый маленький чистокровный сидхе из всех, кого я знаю. Но каждый дюйм его тела – сплошные мускулы. Видимо, он стремился наверстать недостаток роста избытком физической формы. У всех стражей мускулатура развита прекрасно, но Рис – один из немногих, кто похож на культуриста. И только у него одного мышцы брюшного пресса выступают "кирпичиками". Перед упомянутым прессом и немного ниже страж держал стопку полотенец, за которыми и пошел в дом, и только когда он бросил их на мой шезлонг, я увидела, что его плавки остались в доме.

– Рис! Ты в своем уме?

Он ухмыльнулся:

– Плавки такого размера – это самообман. Это людской способ оставаться нагим, не обнажаясь полностью. Я уж лучше буду просто голым.

– Если кто-то из нас будет совершенно голым, они не смогут опубликовать снимки, – сказал Дойл.

– Задницу они вполне могут печатать хоть на первой полосе, а фасад я им не покажу.

Я посмотрела на него с внезапным подозрением:

– И как ты собираешься это устроить?

Он расхохотался, запрокинув голову и широко открыв рот, с такой искренней радостью, что даже день просветлел.