Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Изумление от быстроты всего произошедшего, уже с изрядной долей уныния от осознания того, что мой корабль требовал ремонта и, возможно, даже капитального, сами собой добавились к общей картине маслом и только сейчас я услышал эхо, гуляющее в моей голове.

— Стооооой—ой—ой! — наконец-то отзвучало эхо знакомым голосом и замолкло.

— Хрусь, — в тот же момент ответила голосу нога и поспешила отключиться от внешнего, чтобы не заразить своей болью весь остальной организм, который эту боль тут же перестал ощущать.

— Наверное, шок, — видимо, разговаривая с болью, вслух сказал я, а голос внутри моей головы тут же согласился:

— Конечно, шок! Так растянуться! Тебе не помешала бы таблетка анальгина. А лучше — ампула.

— Анальгин? Зачем? — я отвечал своему невидимому собеседнику мысленно, но радость уже заполняла меня целиком…

Я узнал бы этот голос из миллионов других голосов.

— Твоя нога не сможет долгое время удержать боль внутри и должна будет выпустить её наружу. Вот тогда ты её и почувствуешь. Анальгин помог бы тебе сохранить ясность мышления, чтобы не отвлекаться на боль.

— Ты думаешь что сейчас мне прежде всего необходим ясный и незатуманенный болью ум?

— Конечно. Ясный и незамутнённый болью ум необходим всегда! Ведь по какой-то причине ты вышел из дома, ведь так? А путешествовать, пусть и с выдающимся, но перегруженным болью мозгом — не самое приятное из существующих занятий, даже если твоё путешествие обещает быть совсем недолгим.

— Ты прав… — все внутри меня ликовало, и несмотря на сломанную ногу, я был полон радости и счастья — полон как стакан, в котором вода держится только за счёт поверхностного натяжения самой жидкости, выпирая из этого стакана и колышась в такт малейшему к нему прикосновению, — ты прав, прав, тысячу раз прав…

Я так боялся расплескать эту воду и в тот момент более всего на свете хотел сохранить эту радость в себе.

Некоторое время, продолжая лежать неподвижно на прохладном бетоне, я с интересом наблюдал за своей конечностью, которая увеличивалась прямо на глазах.

Бетон был холоден и тверд. Холоден так, как бывает холодна лишь затхлая погребная сырость, когда ты быстро спускаешься в глубокий подвал за банкой соленых огурцов, и тверд, как эта самая банка.

Последний лестничный пролет, отделявший меня от солнечного и живого дня стал моим погребом, стал моей добровольной, и надеюсь, недолгой тюрьмой на пути к моему же счастью, а я сам на мгновение превратился в солёный огурец, потому что, как и огурец — я был мягкий и живой, а бетонный пол — как стеклянная банка — был твёрдый и искусственный, если хотите — был мёртвый. И чувствовал я себя именно так, как и должен был себя чувствовать солёный огурец в закрытой банке — тюремно, закрыто, замурованно. Ведь огурцу, для того чтобы покинуть банку, а мне, чтобы покинуть подъезд, была необходима всего лишь помощь чьей-то руки. Помощь простой человеческой руки. Однако, руки, находящейся внутри банки не было, как не было и руки, способной достать меня из моего каменного заточения.

Человеческие руки, способные помочь, сами по себе редко выходят гулять, а их обладатели предпочитают пользоваться лифтом, и мысленно прикинув что помощи ждать особо неоткуда, собравшись с силами, я предпринял героическую попытку встать. Мой голеностопный сустав, верой и правдой служивший мне всю жизнь, сейчас более всего напоминал яркий воздушный шарик, неторопливо, но безостановочно надуваемый чьими-то невидимыми, но сильными губами.

Шарик, превращавшийся в огромный воздушный шар. В огромный сине-красный, местами даже лиловый шар с натянутой, как на барабане, резиновой кожей.

— Ахахаха, — притихший было в моей голове голос опять засмеялся, — думаешь не дождешься помощи?

— Думаю да, — мне удалось немного привстать и я опирался на стену и на здоровую ногу, — точнее, думаю нет, — я окончательно запутался, — думаю, не дождусь. Люди редко ходят пешком, — хоть и через силу, но я улыбнулся искренне и дружелюбно, адресуя свою улыбку окружающему меня пустому и гулкому, наполненному эхом пространству.

— Помощь уже в пути, — голос, казалось, знал о чем говорит.

— Если бы ты предупредил меня немного раньше, — совершенно без грусти и без упрёка произнёс я, — тогда бы я успел…

— Ни слова больше! — голос раскатисто засмеялся, — ни слова больше! — повторил он, — я предупредил тебя ровно тогда, когда это было необходимо. Да и могло ли быть по-другому?