Татьяна Белоусова-Ротштеин - Парагвайское чаепитие

У отца Беаты были деньги и власть, а деньги и власть, как говорят люди, не пахнут. А если и пахнут, то гнусно. Возможно, это самый мерзкий запах в их городе.

Иногда Пабло казалось, что Беаты не самом деле не существует. Что она призрак, мираж, сотворенный самим городом… Или что это он сам её выдумал. Последнее было, пожалуй, ближе всего к истине. Он не мог прикоснуться к ней, не мог даже близко подойти, но зато ему была дана благодать, божественное спасение — и оно же проклятие — он мог её рисовать.

Он её рисовал и, рисуя, придумывал, досоздавал то, что было для него недосягаемо.

Живые горячие краски плавились на палитре, словно в печи алхимика, образуя нечто новое. Кисть ласкала холст то резко и отчаянно, то нежно, едва касаясь. Противоположные цвета сталкивались и, как инь и ян, сливались в совершенную гармонию. Свет и тень проникали друг в друга, как в первый миг творения. Бог сотворил свой мир с любовью, любовь была в начале всего. Любовь — сама суть творения. Создавать — значит любить.

Лишь так художник мог любить её — рисуя её.

Изображенная на холсте девушка принадлежала только ему.

Рисуя, Пабло вдыхал запах красок, растворителя и ночных цветов. Ему казалось, что над ним одновременно разверзается вселенная и смыкаются стены темницы. Он был одновременно богом, жрецом и рабом. Он был по-настоящему живым и свободным. Он возносился на вершину счастья и падал в бездну отчаянья, где нет даже тьмы, где нет ничего.

…Небо и море отражались друг в друге, а солнце разливало повсюду своё золото. Стоя на грани трех стихий — земли, воды и неба, Пабло являл собой четвертую стихию — страсть. Весь его прекрасный город, весь его мир, как райский плод, был отравлен ядом этой змеи.

Хороший яд — вещь без цвета и запаха. Возможно, это именно то, что ему нужно. Мучения художника прекратит вещь, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни ощутимого вкуса. Со всем покончит ничто.

А может быть проще прямо сейчас броситься в объятия моря, раствориться в нем…

Пабло вдруг живо представил всю эту картину: мягкая белизна песка, лазурь неба и лазурь моря, истекающее светом и теплом солнце. И он, безвестный юноша, страдающий в самом прекрасном городе на земле, один на один с неописуемым, необоримым чудовищем — несчастной любовью. Смог бы кто-нибудь догадаться сейчас, глядя на него, о чем он думает? Смог бы кто-нибудь, взглянув на такую картину, написанную самыми яркими красками, лучащуюся светом, что человек, на ней изображенный, готов шагнуть в бездну?

Пабло резко отвернулся от морского пейзажа и поспешил обратно в свою мастерскую.

Зэмба вел обратно в город очередную группу туристов, когда Дом Богов, самую высокую гору Тарихо, заслонило чудовищное пламя — взорвался астропланер президента. Зэмба и туристы видели это.

С тех пор прошла неделя, а беспорядки в городе не утихали, и Зэмба стал подрабатывать тем, что помогал испуганным иномирцам покинуть разгоряченную столицу планеты. Зэмба опытный проводник, для него не было особой разницы, вести туристов или беглецов, но с этими двумя всё вышло сложнее. Этих преследовали намеренно, точнее, одного из них, второй просто решил пойти со своим товарищем.

— Зэмба, послушай, пока мы всё равно вынуждены оставаться на месте, ты не ответишь на несколько моих вопросов? — спросил этот второй, открывая потрёпанный бумажный блокнот, который он почти все время держал под рукой. Будто в этом блокноте — вся его жизнь. Право же, лучше бы он так держался за какое-нибудь сносное оружие, подумал Зэмба.

Его звали Вук Драган и, насколько знал туземец, он был кем-то вроде репортера, только без редактора.

— Простите, господин, но вы бы лучше подыскали себе более полезное занятие, — со всем возможным почтением возразил Зэмба, — ваш друг ранен, и одни духи ведают, что с нами со всеми будет.

— Но, — иномирец, кажется, смутился, — ты сам сказал, что мы сделали всё, что можно и теперь остается только ждать? — он еще раз обвел растерянным взглядом потрепанный фургон Зэмбы и окружающие их джунгли.

— Да, верно, — Зэмба не стал больше спорить. Он не имел привычки спорить с пришельцами, это всегда бесполезно и невыгодно, а иногда и просто опасно. Вук Драган опасным не казался, но всё же не стоит делать вид, что ты умнее его, решил Зэмба. — Я отвечу на любые ваши вопросы, только как бы мы не разбудили господина Эркенса, он, наконец, смог заснуть.

Разговоры с туристами никогда не тяготили проводника, многих пришельцев очень занимали его рассказы про обычаи туземцев и случаи на охоте. Только теперь, после этой изнурительной погони, Зэмба рад был бы сам поспать пару часов. Но Человек хотел говорить.