Андрей Астахов - След менестреля [СИ]

— А у вас не купили? — спросил я с усмешкой.

— Истинно так, твоя милость! Приехали мы в Рискинг, а воинского лагеря то уж нет! От встречных маркитантов узнали, что король-то, господин наш, потонул во время переправы, и армия вся разбежалась. А коли армии больше нет, так и порошок для блох более никому не нужон. Так и остались мы с десятью ящиками самолучшего товара в огромном, прости Вечные, убытке. Стало быть, как моя Фионушка услышала это, так слегла от горя. Семьдесят риэлей псу под хвост! Теперича этим порошком, будь он неладен, только псов бродячих посыпать.

— Да уж, беда, — я достал из сумки набор инструментов, открыл фонарь и начал греть на пламени ланцет. — Не заработали вы на блохастых вальгардцах, экая досада. Таз или бадья у тебя есть какая?

— Есть, — мужик полез вглубь фуры, достал из кучи барахла медный замызганный тазик для умывания. — Такой сгодится?

— Ага. Так что ты там про заработки говорил, папаша?

— Как война началась, мы сразу на север подались из Вортинора. Оно ведь как, твоя милость — кому война, а кому мать родная. Служивому всегда что-нибудь нужно, а денежки у них водятся. А мы как раз в Вортиноре дом достраиваем, каждый риэль в дело идет. А тут такая негода, хоть плачь! Как теперь жить, не ведаем.

— Ну, может и к лучшему, что войны не будет. На чем нибудь другом заработаешь.

— Эх, твоя милость, сразу видно, что ты человек не торговый, с нашим делом незнакомый, можно сказать. Когда самый прибыток идет, как не на войне? Потому как трофеи продавать надо. Серебряный подсвечник или женское монисто солдату ни к чему, а вот звонкие аберны пропить, проесть с друзьями можно, и на девочек сладких потратить. Трофеев много, абернов мало. А тут еще слухи шли, что король, добрая ему память, милостивцу нашему, в земли ши собирался, а там такие диковинные вещи можно найти, за которые в Вортиноре золото горстями отсыпать будут.

— Так кровь на них, на твоих трофеях, папаша. Из-за них ведь людей порешат.

— Так не я ж порешу. Пущай убивцев Вечные по делам их судят, а меня за что? Я человек мирный, продал-купил, зла не творю, лихву не требую… Можно-то исцелить ее, твоя милость?

— Ты не болтай, лучше таз подержи, — велел я.

Я кусочком смоченной в спиртовом эликсире ткани стер с пухлой руки женщины грязные разводы, осторожно вскрыл вену, и мужик испугался. Он так смотрел на кровь, натекающую в тазик, что мне на какое-то мгновение даже стало его жалко. Я забыл, что передо мной два мелких и жадных стервятника, строящих свое благополучие на войне и беде других людей.

Женщина застонала, пошевелила головой — видимо, терзавшая ее головная боль начала утихать. Мужик теперь смотрел на меня с почти собачьим обожанием.

— Поправится теперича? — спросил он с надеждой.

— Может и поправится. Все, достаточно, — я начал перевязывать руку. — Не вздумай ей вино давать, ее это убьет.

— Благодетель! — всхлипнул мужик. — Молиться за тебя буду.

— Молиться не обязательно, а вот заплатить бы надо. С тебя два риэля, любезный.

— Два риэля? — Мутные глазки мужика сразу подернул холод. — Это за что, благодетель? За один надрез?

— За лечение. Работа ответственная, так что все по-божески.

— А может, пожалеешь? Мы люди бедные, в скорби и убытке пребывающие. Один риэль, милостивец.

— Ладно, черт с тобой, — я протянул ладонь. — А то жена узнает, сколько ты за ее выздоровление заплатил, прибьет тебя.

Коробейник закивал, начал рыться в складках своего кушака, вытащил потрепанный кожаный кошель, долго скреб в нем пальцами, подслеповато щурясь в полутьме фургона и наконец, вручил мне несколько серебряных монет.

— Здесь только полриэля, — сказал я, позвенев монетками в кулаке. — А ладно, плевать. Идем, Уитанни.

Мужичок, охая и кряхтя, вылез вслед за нами из фуры, несколько раз поклонился нам, продолжая бормотать что-то про «всем Вечным за тебя, милостивец, молиться буду», потом залез на козлы, и фура покатила дальше по весенней грязи на север. Я смотрел ей вслед и усмехался.

— Могу себе представить, как этот пройдоха сейчас радуется, — сказал я Уитанни. — Он ведь уверен, что обдурил нас. Не заплатил лишнего.

— Какая неприятная женщина, — поморщилась Уитанни. — От нее ужасно пахнет.

— Она болеет. От жадности ее болезнь, но неважно. И еще Бог шельму метит.

— Что это значит, Кириэль?

— Это значит, что я хочу есть, и нам надо идти дальше. — Я прижал Уитанни к себе, и мы поцеловались. — Все никак не могу привыкнуть, что ты не превращаешься в гаттьену.