Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Теперь подошло — слава Льер — время, когда леди Мора может выдать дочь за Риарта Каннерти. Уне скоро исполнится двадцать: она родилась на исходе лета, за месяц до праздника урожая, так что осталось совсем немного. Скоро она потеряет право оттягивать. Она и сама это понимает.

Скоро, но не прямо сейчас — потому что леди Алисия родила второго сына и пригласила их в гости на семейное празднество. Леди Мора была рада поездке: она любила хлопоты и сборы, которые вносили хоть какое-то разнообразие в ежедневную тоску. И, кроме того, они уже два года не были в Рориглане — в замке мужа Алисии, где она наконец-то остепенилась. На юге, в низовьях Реки Забвения, уж точно гораздо лучше, чем здесь — вплотную к Старым горам, чуть на юго-запад от Волчьей Пустоши… Везде лучше, чем в Кинбралане. А каждый день вдали от мужа — это и вовсе бесценный подарок.

Леди Мора собиралась сама и периодически понукала Уну (должно же это бледное недоразумение хоть когда-то отрываться от своих книжек!..) Вот уже третий день — с тех пор, как от Алисии прибыл слуга с письмом, — Мора была в хорошем настроении.

Только одно его омрачало. Одна мелочь — казалось бы, ничего существенного, но…

Своему первенцу Алисия дала имя Гордигер — родовое имя семьи Тоури, в честь отца и брата. Леди Мору её выбор вполне устроил; да и племянник рос весёлым, подвижным крепышом. Но второй сын… Леди Мора долго вчитывалась в имя младенца, которое Алисия вывела крупными размашистыми буквами. Вывела, наверняка ликуя: Мора подозревала, что так исполнилась её давняя мечта.

Альен. Алисия назвала ребёнка Альеном.

Уна подула на обожжённые пальцы и поспешно стёрла последний штрих в цепи символов. Хорошо, что она выбрала сегодня карандаш, а не чернила… Кольцо на столе не просто осталось видимым — даже не побледнело и не обратилось в прозрачный сгусток тумана, как было два дня назад. Снова у неё не получилось.

Зато край стола и бумага под ладонями накалились и задрожали, будто готовясь взорваться. Уне казалось, что точно так же, изнутри, накалилась она — большой нелепый котёл, что скоро лопнет… Уна отложила лист с символами, книгу со схемой-образцом, многострадальное кольцо, переплела пальцы в замок — и задумалась.

Заклятие невидимости было лишь одним из многих — из сотен и десятков, которые ей не удалось (и, может быть, не удастся) освоить самостоятельно. С каждым годом Уна всё отчётливее понимала, что предел близок: рано или поздно, в страшном «когда-нибудь потом», она уже не сможет молчать о своём Даре. Дар разрывал, переполнял её, присылая то кошмарные сны и томящие видения, то бессонницу — а то и беспричинную, звериную тоску, когда хочется лишь бродить ночами по замку и окрестностям в поисках неведомо чего. Были, конечно, и дни, когда Уна чувствовала себя звенящей от радости, полной сил — почти всемогущей, — но они возвращались всё реже, и всё меньше простых, каждодневных вещей приносили ей покой и счастье.

Уже несколько лет Уна выторговывала себе по несколько часов в день — выторговывала у образа жизни, подобающего леди (возня со слугами, бесцельные прогулки, ленивая болтовня с соседями, шитьё и вышивание без конца…), чтобы закрыться в библиотеке или своей комнате. Ключ от библиотеки в день совершеннолетия — когда ей исполнилось семнадцать — перекочевал к Уне от матери, так сказать, официально; но вообще-то она задолго до этого бессовестно овладела копией, осчастливив заказом кузнеца из деревушки Делг. Все книги и свитки Кинбралана, которые хотя бы отдалённо, глухим эхом, касались магии, стали владениями Уны — её личной загадочной страной, спрятанной от посторонних. Она уходила в эту страну сначала с трепетом, а потом — по привычке, уже не мысля себя без неё. Уна несла свою тайну, не зная, на что она больше похожа: на золотое сокровище или на гнойные струпья прокажённого…

Пожалуй, сравнение с проказой было всё же уместнее. Именно так Уна ощущала свой Дар, погружаясь в историю Обетованного, а заодно — в историю своего рода.

Все записи хроник о лордах и леди Тоури, владевших магией, напоминали жуткие сказки в исполнении тёти Алисии, которыми Уна заслушивалась в детстве. Ничего хорошего, честного, справедливого; никаких оправданий. Отцеубийца лорд Ровейн был только началом — тем, кто протоптал длинную дорогу для злодейств и безумия. Уна листала страницы с выцветшими чернилами — страницы, в которые явно много лет никто не заглядывал, — и кожа её покрывалась мурашками, а мысли мрачнели. Клеймо всегда было однозначным, в духе старонравного северного Ти'арга: «колдун» или «ведьма», «убийца», «насильник», «блудница», «глумление над богами», «растление детей», «некромантия», «заговор против короля»… Почему её предки так упивались злом — если всё это правда? Что лишало их рассудка — суровые зимы предгорий, холодные стены Кинбралана, сама магия… Или просто одиночество?