Евгений Абрамович - Медианн №2, 2019

— Ты такая молодая и красивая, откуда в тебе столько религиозной мути?

— Чего?! — изумилась девушка. — Молодая и красивая? Мне уже сорок семь лет, у меня двое детей и дурной старик на шее. Неужели настолько все плохо? Ты слепец, открой глаза!

Федор посмотрел на женщину и, отшатнувшись, задел ногой старый ящик, едва не упав на ржавые железки. Перед ним лежала уже не стройная и молодая девушка, а вдова с грибом-родинкой на носу. Пульс ударил в виски, в глазах потемнело.

— Как? Как это может быть?!

— А! Увидел! — обрадовалась вдова. — Да-да, внутри меня ты елозил писькой всю ночь. Во мне, старой и вонючей калоше, посреди густой лужи дерьма и мочи.

В нос ударил резкий запах. Федора начало мутить, но спазмы сотрясали его организм совершенно безрезультатно.

— Ты будешь страдать вечно, — продолжила вдова, — если не примешь господа нашего. Поверь, только Он знает и верит в тебя. Только Он способен простить и подарить покой.

Спазмы прошли, но в ушах звенело, голова кружилась, а перед глазами плавали образы убитых бродяг с отбитыми горлышками в руках, кривые вилы врагов, вспышки света, обнаженная грудь, липкая коричневая лужа. Ему сделалось невероятно плохо. Так плохо, как не было еще ни разу. Вдруг возникла церковь «Иисуса на сносях». Образ был такой светлый и добрый, что Федор потянулся к нему и представил себя в этой простой деревенской церкви с деревянной скрипучей дверью и кривыми свечками, мерцающими в полумраке. В нем возникла зависть. Зависть верующим, для которых выстроены эти стены, написаны иконы и которых согревает добрым взглядом Иисус. У них есть такой всепрощающий покровитель, все замечающий и все понимающий друг. К нему можно прийти с бедой, пожаловаться, поплакать, как ребенок на мамином плече. А где его, Федора, покровитель? Где невидимый, но всесильный помощник, способный помочь в любой ситуации?

И Федору захотелось поверить, отдаться во власть вымышленного существа, забыться в безропотной вере, развалиться на широком плоту, плывущему по мягким волнам счастья и умиротворения.

— Только в любви к Нему ты обретешь покой, — проговорила вдова, заметив терзания мужчины. — Надо поверить, покаяться и смириться. Ты живешь неправильно, греховно живешь, но с приходом веры твоя война закончится.

За стенами склада послышались человеческие голоса. За женщиной пришли люди.

— Слышишь, это пришли за мной. Если ты не примешь владычество его и не покаешься, они разорвут тебя на части. Меня ищут уже неделю, и я расскажу им, кто меня похитил и изнасиловал.

— Как могла пройти неделя, если я обедал у тебя вчера? Что ты несешь?

— Слепец, Слепец, слепец! Ты видишь только то, что хочешь видеть! — закричала женщина.

За стеной отозвались радостным криком. Люди стали обходить склад, заглядывать в дырки и окна в поисках двери.

— Прими Бога, впусти его в свое сердце, поверь в него, поверь в него! Он ждет и любит тебя!

Федор достал пистолет, коснулся холодным металлом лба женщины и нажал на спусковой крючок. Лицо тряпкой отлетело в сторону, дернулось на привязи тело и опустилось на пол. В тусклом свете заблестела багровыми каплями облезлая стена склада, звоном застрял в голове отразившийся выстрел.

— Нет, — произнес Федор. — Я один. Один. И никто меня не любит.

Он опустил пистолет. В поднятой пыли белесой дымкой возникло лицо старика. «И пуль у тебя нет!» — беззвучно прошептали сухие губы. Федор повернул пистолет, сдвинул предохранитель, вынул магазин и похолодел. Пусто. Вставил обратно, больно сглотнул высохшим горлом, недоверчиво посмотрел на оружие, направил на женщину и согнул указательный палец. Выстрел! Еще! Снова выстрел! Глаза его заблестели, губы растянулись злой улыбкой. Выстрел! Выстрел! Труп послушно и безучастно принимал пули одну за другой, теплая кровь брызнула на лицо Федора. Стены наполнились грохотом и взбесившимся рычащим смехом.

Он выскочил на улицу и увидел людей. Каменными истуканами они стояли у входа, застыв в немом изумлении. Мужики, старики, женщины, дети. Федор пробежался взглядом по лицам. Увидел бледного выцветшего старика в мешочной одежде, а рядом с ним вдову. Ту самую, с родинкой. Ту, которую он только что расстрелял. Руки перестали слушаться, голос сорвался на крик.

— Я не хочу ни во что верить! Я не обязан каяться! Я не грешил! Вы все выдумали! Я хочу быть свободным! Оставьте меня в покое!

Он поднял пистолет и выстрелил во вдову. Промах. Еще! Снова промах! Тогда он выстрелил в деда, в ребенка, стал стрелять по всем без разбора, но ни в кого не мог попасть. Люди стояли, не шевелясь, как призраки, глядя на него с грустью и состраданием. Тогда он взялся за нож и бросился на ближайшего к нему мужика, но тоже промахнулся, упал в лужу, встал, бросился еще, но, шатаясь как пьяный, опять промахнулся. Отбросив с отчаянным ревом нож, Федор встал и бросился в поле. Он бежал — падал и вставал, не обращая внимания на ободранные руки и боль в ушибленных коленках. Грязь липла к ботинкам, лицо драли ветки, ноги скользили и проваливались в ямы, но Федор вытаскивал их и заставлял тело двигаться дальше.