Рина Росснер - Сестры зимнего леса [litres]

– Если отец наконец-то признает тебя моей законной женой, – хрипло произносит тятя, – признает перед всей общиной, тогда мы съездим за ними и все вместе вернёмся в Купель. Но пока не узнаю, что решил отец, не собираюсь выставлять дочерей на позор. Сначала он должен принять тебя. Таково моё условие.

– Мы не можем оставить девочек одних!

– О них позаботится кехилла . А кроме того, у нас же нет разрешения покидать местечко. Я не хочу подвергать дочерей смертельной опасности, – тятя трёт лоб. – В Дубоссарах им будет спокойней.

– Ты точно спятил! Неужели не разумеешь, несчастный мишуге [8], что они станут лёгкой добычей для первого же мерзавца?

– Либа справится. Она сильнее, чем ты думаешь.

– Может, всё-таки рассказать им?..

Рассказать? О чём она, интересно знать?

– Нет! Мы же договорились! Дождёмся их помолвок. Не стоит загодя смущать им душу. Люди здесь живут достойные, настоящие менчес [9], они присмотрят за нашими девочками.

– Нехорошо это, оставлять детей одних, – упорствует матушка.

– Либа будет на хозяйстве. Ей ведь почти восемнадцать.

– Кстати, ещё один довод. Какое будущее ждёт её здесь? Сам вечно твердишь, что во всём местечке никто не захочет жениться на наших дочках, а тут такой случай. Либе пора замуж, Берман, засиделась она в девках.

– Когда придёт время, я найду им хороших мужей. Не рви себе сердце.

– И когда же оно, по-твоему, придёт? Сколько лет должно исполниться Либе? Вот дождёшься, что никто не захочет брать замуж вековуху. Прошу тебя, возьмём их с собой.

Мне вдруг становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Нет, – твёрдо отвечает тятя. – Мне дочери дороже яхонтов с жемчугами, я не потащу их в опасный путь.

Матушка начинает горько плакать.

– Адель… – голос тяти смягчается.

– Не трожь меня! Ради тебя я пожертвовала всем. Всем, что у меня было. Стараюсь, из сил выбиваюсь, а всё напрасно. Не будет нам счастья, ни здесь, ни там. Может, вообще нигде не будет. Приязни между мной и твоими родичами никогда не было, но и тут нам не лучше. Я ж не глухая, слышу, что люди говорят. Прошу тебя, поезжай один. Ради меня, Берман, ради наших дочек. Получи отцовское благословение, а потом возвращайся. Вернись к нам живой и невредимый, и уж тогда мы решим, либо здесь оставаться, либо уехать.

– А если они меня не отпустят? Если я не вернусь? Или отец пролежит при смерти несколько месяцев? Не хочу искушать судьбу, без тебя мне не жить. Они могут заморочить меня, сбить с толку. Ты – моя судьба, гелибте [10] Гелибте – возлюбленная. , без тебя хоть в петлю. А с ними… – отец понижает голос до шепота, – с ними я сам не свой.

– А если кто-то убьёт наших девочек или обесчестит, ты в петлю не полезешь? – матушка качает головой, сжимая кулаки. – Только дикий зверь бросает детёнышей.

– Я и есть зверь, – усмехается тятя. – Однако уже много лет как сбросил шкуру. Кому и знать, как не тебе, – он внезапно мрачнеет. – Время идёт, люди меняются. Может быть, скоро всё станет по-другому. Если же нет… – По скулам тяти ходят желваки. – Ты права. Я должен отдать сыновний долг. Оплакать отца, произнести кадиш [11]над его могилой, ежели до этого дойдёт.

– Я тут подумала… если всё сложится совсем плохо, мы могли бы отсюда уехать. Сейчас многие говорят об Америке.

– Америка – это сказка.

– Ох, Берман, никакого сладу с тобой нет, – мама всплёскивает руками и вздыхает. – Ну, хорошо, я отправлюсь с тобой.

– С девочками ничего не случится, – ласково произносит тятя. – Обещаю, мы вернёмся за ними. Адель… Тебе кажется, будто я нарочно перечу, но это вовсе не так. Здесь им безопаснее.

Матушка решительно встаёт, вытаскивает из-под кровати сундук и что-то оттуда вынимает.

– Адель… – шепчет тятя.

– Даже не начинай, Берман. Я должна подумать. Мне надо на воздух.

Она накидывает на плечи какой-то белый плащ и потирает руки, словно ей вдруг стало холодно. Она в самом деле дрожит, затем пригибается к полу, точно у неё заболел живот. Изящные руки выгибаются дугами, но под каким-то странным, неправильным углом. Воздух начинает мерцать. Я не понимаю, что происходит, однако не могу отвести глаз. Матушкино лицо и руки покрываются белым пухом, словно из каждой поры пробивается длинное перо. Платье бесформенной кучей падает на пол. Матушка остаётся обнажённой, вот только вся она теперь покрыта перьями, блестящими в неверном свете керосинки. Вдруг она скручивается в три погибели, точно хочет свернуться в шар, только руки тянутся и тянутся вверх. Миг, – и они становятся огромными крыльями, слегка отдающими желтизной лунного луча, упавшего сквозь окно. Моя мама – лебедь!