Дарья Беляева - Дурак [СИ]

— Я приготовлю вам чай, — говорит Хильде. Она уходит на кухню, и мы остаемся в этой комнате одни. Она выглядит даже менее безумно, чем жилище Офеллы, и в то же время отчего-то в ней жутко. Я запрокидываю голову, смотрю на лампу, скрытую под оранжевым, обрамленным кружевом абажуром.

— Очень миленько, — говорит Офелла, и я предполагаю, что она стоит у окна, а потом сами собой раздвигаются тяжелые, как занавес в театре и такие же красные шторы, и у меня уже не остается никаких сомнений в том, где именно Офелла. Я даже радуюсь, что угадал.

— Похожа на старушку, которая нас отравит, — говорит Юстиниан с каким-то заразительным весельем. А я замечаю, что здесь нет ни одной фотографии, хотя такие старые квартиры, населенные старыми людьми обычно усыпаны свидетельствами их молодости.

А ведь мой папа на самом деле такой же, ненамного младше, просто не выглядит так. И в такой квартире не живет.

Мы рассаживаемся на диване, теснее, чем можно было бы, чтобы оставить место для нашей невидимой подруги.

— Ты уверен, что не стоит все-таки в музей зайти? В музеях обычно работают адекватные люди.

— О, моя дорогая Ниса, это город сумасшедших, адекватных людей с точки зрения нас с тобой здесь нет. Разве что Марциан, но, в основном, потому что мы привыкли к нему.

Хильде возвращается с подносом, железным, с приподнятыми краями, похожими на цветочные лепестки. По тому, как дрожат на нем чашечки, я понимаю, что у Хильде трясутся руки. Она со звоном ставит поднос на столик перед нами, и я думаю, что в последнее время постоянно пью чай, даже устал от него.

В центре возвышается идеально круглый торт, полностью покрытый белым кремом, похожим на волны, а вокруг него, как культ или детский хоровод, стоят маленькие чашечки, у кое-каких из них края сколоты, на других затерся рисунок, но эти чашечки-калеки все еще красивы, потому что сделаны из фарфора, а его тонкость прекрасна сама по себе.

— Я ждала гостей, — говорит Хильде. Она садится в кресло перед нами, сцепляет украшенные кольцами руки старческим, беззащитным жестом. За окном будто бы лес, редкие проплешины которого кажутся ошибками и уродствами, а не человеческими жилищами.

После паузы Хильде добавляет:

— Я ждала тебя, Бертхольд.

Я снова хочу сказать, что вовсе я не папа, но Юстиниан пихает меня в бок, и мне становится больно и обидно, я молчу.

— Я думала, я тебя не увижу. Ты стал великим человеком, теперь они лижут твои ботинки в Вечном Городе, а кто я?

Действительно, кто она? Мне так хочется задать этот вопрос, но он будет какой-то очень невежливый. Хильде подносит пальцы к губам, потом словно вспоминает, что ногти накрашены и накрашены хорошо, рассматривает их, затем хватает нож, слишком резко, чтобы нам было комфортно, и начинает резать торт. Под сливочным морем показывается песочный бисквит.

— Наша мама умерла, пока ты боролся за нас. Ты говорил, что можешь видеть красоту в нашей жизни, но ты и оставил нас. Мы родились здесь, это наш дом. Ты разрушил наш дом и опустошил.

Я смотрю на нее, и вдруг вижу, что несмотря на то, что у нас разные глаза, и разный их цвет, и у меня, и у нее, и у папы одинаковые красноватые синяки под глазами, будто мы долго не спали или веки у нас воспалены. Значит, Хильде — моя тетя? Отец никогда не говорил о ней.

— Зачем ты уехал? Столько людей погибло за твою мечту, Бертхольд.

А потом я вижу, что глаза ее наполняются слезами. Никогда я не был в более неловкой ситуации — незнакомая мне пожилая женщина плачет, смотря на меня, и она — моя тетя, принимающая меня за моего отца. Я не знаю что сказать.

— Молчишь? Ты всегда молчал.

Ее руки тем не менее продолжают раскладывать по блюдцам куски торта, она передает их Нисе и Юстиниану, и даже мне совершенно механически. Она нас видит, гостеприимно угощает, и в то же время говорит со своим братом о своей неизбывной боли — эти два события происходят как бы параллельно и для нее, и для нас.

— Я никогда не приеду туда, Бертхольд. Там живут наши враги. Лучше я умру здесь, чем буду жить бок о бок с теми, кто унижал нас.

Я не решаюсь есть свой торт, хотя он представляется очень вкусным, Ниса только смотрит на него с тоской, зато Юстиниан наслаждается всем вполне и выглядит так, словно смотрит представление.

— Разве ты не понимаешь? Нам не место там, брат, никому из нас. Мы пересотворены нашим богом не так, как они. Мы должны знать свое место, и оно здесь. Мы не сможем жить там, как птицы не могут жить под водой.