Дэвид Эдисон - Машина пробуждения

Она танцевала, миры смещались; или, что скорее, что-то проходило через миры. Нити были незримы и зов беззвучен, но где-то и как-то что-то немыслимым образом начинало свое движение. «Вот оно и приближается», – подумала Шкура Пересмешника и тут же подвергла сомнению использованное определение; если уж быть точной, то приближался человек, но беспощадный зов обращался с ним скорее как с вещью, нежели с одушевленным существом. Зов просто перемещал его. Тащил сквозь разделяющую миры необъятную пустоту, что была куда больше всех этих бесконечных миров, вместе взятых, всех юных вселенных, содержащих в себе свои собственные, непрерывно расширяющиеся бесконечности. Сквозь пустоту столь незначительную, что ее и заметить-то трудно. Шкура Пересмешника, точно пьяная, исполнила еще один пируэт, и кто-то шагнул оттуда – сюда. Кто-то, ничего не ведающий, невинный, а теперь еще и потерянный.

Потерянное – родина и владения Шкуры Пересмешника, а в столь отвратные дни еще и ее творение. Побочный продукт ее существования.

Свирепый взгляд разноцветных глаз и плотно стиснутые челюсти откровенно не вязались с легкими, причудливыми движениями, которые совершало ее тело; Шкура Пересмешника была личностью непростой, но никогда не позволяла себя сломить. Ее ничто не могло сломить. Впрочем, однажды, в тот самый первый вторник, она просто разбилась на куски.

Нет-нет, ее целостность и суть не пострадали. Она даже проявляла добродушие всякий раз, когда могла себе это позволить, и особенно близко к сердцу старалась держать судьбы всего потерянного во всех мирах: пропавших мужчин и женщин, затерянных королевств, планет и цивилизаций… или оброненных ленточек и заброшенных комнат. Шкура Пересмешника сдерживала бурный поток утрат, сопровождающих каждый полный трагизма виток спирали мультиверсума, сражаясь за любую мелочь, исчезновение которой могли бы оплакать разве что боги да стихии. Проницательный чуждый разум Шкуры Пересмешника ощутил, что эта комната рыдает горючими слезами, до соплей обиженная ее редкими предательствами. Эти стены оплакивали круг, прочерченный танцем в пыльной пустоте. Стены заходились в истошном вое, потому что они знали: Шкура Пересмешника никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелала бы заставить хоть что-то пропасть. Исчезновение – вот что пробуждало ее ненависть, что было ее страстью, жертвоприношением и падением.

Шкура Пересмешника никогда не позволяла ничему пропасть.

Кроме тех случаев, когда именно это она и делала.

Открыв глаза, Купер первым делом увидел призрак – женщину, баюкающую его голову в своих руках. Лицо его прозрачным розовым облаком окутали ее волосы. У нее были ангельские глаза цвета мокрой соломы, а пахла она пергаментом, старой дубленой кожей. Когда его глаза привыкли к свету, он понял, что веснушчатое личико незнакомки смуглое, почти бронзовое; Купер ждал, когда же она заговорит. «Это небеса, – скажет призрак. – Ты обретешь здесь покой и забвение. Друг, мы исцелим твои раны».

«Добро пожаловать домой, – добавит она. – Тебя не было с нами так долго».

А Купер улыбнется, покорится ее воле, и эта женщина уведет его в место, полное света.

Чего он не ожидал, так это пощечины. Как и второй – еще более болезненной.

И уж тем более он не мог и представить, что ангел вдруг уронит его голову прямо на твердый пол и заявит:

– Я ничем не могу помочь этому придурку.

– Мой друг не ошибся, Сесстри, – прозвучал возмущенный мужской голос. – Только это и делает его моим другом, а не обедом.