Корнелия Функе: Лабиринт Фавна [litres]

Кармен закрыла глаза. Хотя бы во сне она видит что-то вне этого мира? Офелия прижалась щекой к маминой груди. Так близко, два тела почти слились в одно, как было до рождения Офелии. Слышно, как мама дышит, как размеренно стучит ее сердце, словно метроном.

– Зачем было выходить замуж? – прошептала Офелия.

Едва слова сорвались с ее губ, она стала надеяться, что мама уже спит.

Но в ответ послышалось:

– Я слишком долго была одна, сердечко мое.

Мама смотрела в потолок. Побелка вся в трещинах и затянута паутиной по углам.

– Я же с тобой! – сказала Офелия. – Ты не была одна. Я все время была с тобой!

Мама все так же смотрела вверх. Вдруг показалось, что она ужасно далеко.

– Вырастешь – поймешь. Мне тоже было нелегко, когда папа…

Она судорожно вздохнула и прижала руку к раздутому животу.

– Твой братик опять толкается.

Офелия накрыла ее руку своей. Мамина рука была такая горячая. Точно, братик толкается, Офелия тоже почувствовала. И он никуда не исчезнет. Он хочет выйти наружу.

– Расскажи ему сказку! – тяжело дыша, попросила мама. – Я думаю, это его успокоит.

Офелии не хотелось делиться с ним сказками, но все-таки она села в кровати. Мамино тело под белой простыней было похоже на заснеженную гору. Братик спал там, в глубокой пещере. Офелия прислонилась головой к выпуклости под одеялом и погладила в том месте, где под маминой кожей шевелился брат.

– Братик! – прошептала она.

Мама еще не придумала ему имя. Надо придумать поскорее, чтобы он приготовился выйти в этот мир.

– Много-много лет назад… В далекой печальной стране… – Офелия говорила очень тихо, но она не сомневалась, что братик слышит. – Стояла огромная гора из черного камня…

В лесу за мельницей, темном и тихом, как сама ночь, существо, которое Офелия называла феей, расправило крылышки и полетело на звук ее голоса. Слова, будто хлебные крошки, отмечали путь сквозь ночную тьму.

– А на вершине горы, – продолжала Офелия, – каждое утро с восходом солнца расцветала волшебная роза. Говорили, кто ее сорвет, станет бессмертным. Но никто не решался к ней подойти, потому что шипы у нее были ядовитые.

«О да, много есть таких роз», – подумала фея, влетая через окно в комнату, где девочка рассказывала сказку. Крылья феи стрекотали так же тихо, как звучал голос Офелии. Она увидела их обеих: девочку и ее маму, прижавшихся друг к другу, чтобы защититься от темноты за окном. Но еще страшнее была темнота в доме. Девочка знала, что эту тьму питает человек, из-за которого они здесь оказались.

– Люди говорили друг другу, как больно колют шипы, – рассказывала Офелия нерожденному брату. – Они предупреждали: кто поднимется на гору, тот умрет. Поверить в боль и шипы было легко. Страх помогал поверить. И никто не смел надеяться, что в конце концов роза наградит их вечной жизнью. Они не могли надеяться, просто не умели. И каждый день к вечеру роза увядала, так никому и не передав свой дар…

Фея сидела на подоконнике и слушала. Она была рада, что девочка знает о шипах, ведь они с мамой сейчас подошли к подножию очень темной горы. Человек, что правил этой горой… – о да, фея все о нем знала. Сейчас он сидел внизу, у себя в кабинете, в комнате за мельничным колесом, и начищал до блеска карманные часы своего отца, погибшего на другой войне.

– Розу все забыли, и она осталась совсем одна, – сказала Офелия, прижимаясь щекой к маминому животу. – На вершине холодной темной горы, до конца времен.

Она не знала, что рассказывает братику о своем отце.

Видаль каждый вечер чистил отцовские часы, и только на это время он снимал перчатки. Видаль устроил свой кабинет в комнате сразу за огромным колесом – когда-то оно помогало мельнику молоть зерно. Мощные спицы колеса занимали почти всю заднюю стену. Иногда Видалю казалось, будто он живет внутри часов, и это почему-то успокаивало. Он протирал украшенный гравировкой серебряный корпус и вычищал кисточкой пыль из шестеренок так нежно, словно обихаживал живое существо.

Иногда любимые предметы больше говорят о нас, чем близкие люди. Стекло на часах треснуло в руке старшего Видаля в тот самый миг, когда он умер. Видаль-сын считал это доказательством, что предметы могут пережить смерть, нужно только содержать их в чистоте и безупречном порядке.

Отец был героем – Видаль вырос с этой мыслью. Сам себя создал, опираясь на нее. Настоящий мужчина. И практически неизменно эта мысль приводила за собой воспоминание о том дне, когда они с отцом поднялись на скалы Вильянуэва. Суровый морской пейзаж вдали, острые камни внизу, отвесный обрыв в сотню футов. Отец осторожно подвел сына к краю и не дал ему отшатнуться – заставил смотреть в бездну.