Карина Демина - Лиса в курятнике

— Это туалетная вода такая, — пояснила Авдотья. — Лежите, я мало что умею, но…

И сила ее холодная, с цитроновым ароматом.

— …Скоро смуте быть. Я папеньке отписала, потому как местным у меня веры нет. И вы князю передайте, что Пружанские всегда короне верны были. И будут.

Сила уходила в тело, и то отзывалось, молодело, сердце треклятое, возомнившее себя вдруг пребольным, застучало веселей. А Авдотья уходить не спешила, сидела, разглядывала и хмурилась.

— Раньше вы меня не замечали, — пожаловалась вдруг она.

— Вам уехать надобно.

— Бросьте… — Она осторожно коснулась шрама. — Больно?

— Больно.

Признаваться в том было не стыдно. Почему-то…

— Отсюда… если все так, то смута зреет…

— Скорее уж зреют ее… Что? Вы ведь не папенька мой, который думает, будто у меня в голове шпильки и цветочки. Она еще кое-что любопытное сказала. Мол, скоро придет истинный царь… а главное, сама не знает, откуда эта мысль в голове взялась. Так что передай там…

Передаст.

Всенепременно.

В огромной парадной зале собралось народу преизрядно. И Лизавета сполна ощутила на себе пристальное это внимание. Вот кто-то пялится через стеклышко лорнета, вот наклоняется, бросает слова, навряд ли добрые, кивает, кривится в улыбке. Кто-то, не скрывая ленивого любопытства, разглядывает конкурсанток, и одинаковые их наряды, вне сомнений, станут хорошим поводом для насмешек.

— Улыбайтесь, — велел князь, который вновь нацепил обличье человечка ничтожного и теперь, кажется, сполна наслаждался спектаклем. Он шел, слегка прихрамывая, сутулясь, то и дело спотыкаясь. И создавалось престранное впечатление, будто бы это Лизавета тянула за собой его, а не наоборот.

Князь передал Лизавету фрейлине, незнакомой, но с лицом одновременно строгим и усталым, а напоследок сказал:

— Не вздумайте разгуливать в одиночестве…

— Вы ведь навестите меня? — тихо поинтересовалась Лизавета, а фрейлина сделала вид, будто не слышит этакого возмутительного предложения.

— Если приглашаете…

И усмехнулся этак, с пониманием. Вот что за человек! У нее щеки вспыхнули, наверняка сие не осталось незамеченным.

Стоило князю удалиться, как Марфа Залесская бросила:

— Могли бы кавалера поискать поприличней. — Она сама в синем платье с белым воротничком гляделась юной и прелестной и наверняка без труда сыскала бы кавалера, а то и двух или трех, и потому на девиц попроще, с запросами невеликими, взирала с искренним недоумением.

— Мне и такой сойдет, — примирительно отозвалась Лизавета. И поискала взглядом Одовецкую.

Или Таровицкую.

Или Авдотью… правда, та, похоже, запаздывала. И надобно будет предупредить, а то ведь… Нехорошее предчувствие шевельнулось в груди и притихло, когда Авдотья решительным широким шагом вошла в зал.

— Боже, до чего груба… — прошептала Марфа. — Как она вообще сюда попала?

— Призраки говорят, — Снежка возникла за спиной и коснулась золотых волос девицы, — что красота скоротечна…

Та побелела и…

— Призраки? — шепотом поинтересовалась Лизавета.

— Они и вправду говорят. Иногда. И бывает, что даже со мной. — Снежка по-прежнему глядела мимо людей, будто задумавшись о своем, важном. — Но люди говорят больше. И часто — пустое… Ты знаешь, здесь стало больше призраков. Я их чувствую, но они прячутся.

— И что делать?

Та пожала плечами.

— Искать… сегодня… им плохо, я слышу. Они взывают о помощи, но я не уверена… — Она покусала губу. — Мне, наверное, нужно кому-то рассказать.

Ага, и Лизавета даже знала, кому именно.

Однако затрубили трубы, золоченые двери распахнулись, пропуская ее императорское величество.

— Кто-то хочет нарушить правильность мира, — голос Снежки был едва слышен. — А у меня от этого голова болит.

Его императорское высочество спустился в подземелья.

Не в те, которые были знакомы и дворцовой челяди, почитай, обжиты, заполнены что винными бочками, что копчениями, что иным каким хламом, который люди полагали нужным. И даже не в те, что находились под опекою особого ведомства, использовавшего оные подземелья для собственных, порой не самого приятного свойства надобностей. И даже не в те, что находились ниже, словно бы отделяя мир людской от иного.

Лешек потянул воздух, сыроватый, отчего-то пропахший колбасами и еще копченою рыбой, но все равно затхлый, гниловатый.

Остановился.

Сила позвала. Она, древняя, пропитавшая стены дворца, волновалась. И это волнение Лешек ощутил наверху. Оно мешало сосредоточиться на делах нынешних, заставляя прислушиваться к себе и к этой самой силе.