Андрей Снегов - Меняла [СИ]

— Договоренность может быть только одна, — говорил я и почему-то не чувствовал страха, — я остаюсь в том месте, которое мы именуем грешной землей.

— Наглость — второе счастье, так, кажется, у Вас говорят?

Лицо херувима посерело, сморщилось и стало похожим на уродливую морду огромной летучей мыши. Шикарный костюм превратился в черный плащ, из-под которого торчали когтистые птичьи лапы и кожистые крылья.

— Будь по-твоему! — с шипением выдохнул из себя ангел-дьявол. — Но больше не попадайся мне на пути!

Он обернулся и хищно склонился над трясущимися от страха козлятами.

— Завтра оба с родителями ко мне в школу, испытание вы не прошли, двоечники чертовы! — проревел он, схватил за шиворот обоих и полетел в горы, со свистом рассекая разреженный воздух огромными крыльями.

Больше всего на свете не люблю возвращаться. Не люблю уезжать от моря, солнца, пляжей, веселья и беззаботности в душный, прокопченный автомобилями и заводами город. Не люблю, когда двигатель глохнет в горах при сорокоградусной жаре. Я медленно, используя инерцию движения, вырулил на обочину и остановился рядом с довольно симпатичной девушкой, сидящей на сумке с вещами. Рядом, обгоняя по встречной полосе туристический автобус, пронесся какой-то сумасшедший на красном форде.

— Вы в двигателях разбираетесь? — спросил я девушку, выходя из машины. — Если да, может быть, мы не умрем здесь от жары...

— Обними меня, — сказала она, и полные чувственные губы коснулись моих, унося в мир грез и фантазий.

— Я не успею побриться, — ее нежная мягкая ладошка легла мне на живот, — опоздаю на работу, — ладошка сдвинулась вниз, — меня лишат годовой премии, — сквозь поцелуй пытался отбиться я, — и мы не увидим курортов Ибицы, — ладошка дошла до цели. Да к чертовой матери эту Ибицу!

И ветер пел в оконных щелях и завывал в такт движениям наших разгоряченных тел. Он жил своей собственной, независимой жизнью, но потоки сквозняка, его малого детища, нежно ласкали бархатную кожу того единого существа, которым мы на миг стали. И призрачный полет — пульсирующее продвижение к блаженству, и всепоглощающая страсть — танец на кончике иглы, и губы к губам, и глаза в глаза, и мы — единое целое, мерцаем светлячком в ночи, летим на смертоносный огонь, все ближе и ближе, и, наконец, сгораем в немилосердном пламени.

Все закончилось, форточка со звоном ударилась о стену, и стекло вместе с переливчатым смехом Кристины ледяными брызгами рассыпалось на полу. Она улыбнулась и нежно поцеловала меня, накрыв облаком густых каштановых волос. Потом подняла голову и мечтательно посмотрела в окно.

— Может ли сон длиться вечно?

— Может, если этот сон летаргический.

— А если он романтически-ирреальный, неземной, неправедный? Если я со вчерашнего вечера, с того самого момента, когда с тобой познакомилась, боюсь спугнуть появившееся у меня ощущение полноты жизни, боюсь моргнуть, открыть глаза и оказаться на этой постели одна, в окружении привычных пуховых подушек и мягких игрушек? Стихами с тобой заговорила...

Она прижала свои маленькие ладошки к вискам, пытаясь незаметно унять непослушные слезы в уголках глаз.

— Все, я пошла в ванную, ученики все поймут по темным кругам под глазами, да и по самим глазам, счастливым и непоседливым. У меня плохое предчувствие, — она обняла меня за шею и приникла к небритой щеке, — ты вернешься?

— Кристина, я всегда возвращаюсь, — привычно соврал я, прячась от грустного взгляда карих с золотыми искорками глаз, — я никогда тебя не обманывал.

— Мы с тобой знакомы меньше суток, ты и успеть-то не мог! — она засмеялась, и, накинув легкий халатик, пошла в ванную.

Я стоял перед старинным темным зеркалом в резной раме и уже пять минут завязывал галстук, отбиваясь от грустных мыслей, которые преследовали роем назойливых мух. Что-то не отпускало меня, питало робкими надеждами и пугливыми мечтами, держало в маленькой квартирке обычной школьной учительницы. Даже узел галстука не хотел завязываться, он топорщился из-под воротника, и тусклое зеркало смеялось надо мной всеми своими трещинками. Я рывком развязал цветастую шелковую удавку и уставился в отражение. Только оно знает, сколько жизней я прожил, сколько смертей повидал. И лица. Мозаика, калейдоскоп, фейерверк образов. Вечная жизнь, состоящая из тысяч коротких фрагментов. Какой я сегодня? Красивое лицо: скуластое, юное, наглые мальчишеские глаза, легкая небритость. А каким был два года назад? Память услужливо извлекла лишь фрагменты и осколки меня прежнего, обломки былых настроений и ускользающие в сером настоящем обмылки прошлых образов. Я сосредоточился и начал трансформацию. Зеркало послушно отразило меняющийся цвет глаз — пусть будут синими, губы сделаю полными, слегка припухлыми, тонкие изящно изогнутые пепельные брови превращу в густые черные щетки, а пепельные же волосы окрашу в темно-русый цвет. Ресницы сделаю длиннее, разрез глаз — выразительнее, уши высокими, с немного заостренными кончиками, (буду похожим на эльфа), нос — римским. Да, определенно, римский нос смотрится лучше рязанского. Кожу оставлю смуглую, мне всегда нравились смуглолицые люди, в них больше жизни и сексуальности. Вроде, всё. Я набросил плащ и почти бегом помчался к входной двери — в ванной перестала шуметь вода. Английский замок чуть слышно щелкнул, и я оказался снаружи, затем, стараясь не шуметь, спустился на этаж и прижался к стене. Еще один щелчок — вверху заскрипела дверь. Кристина не бросилась вслед за мной, не закричала пронзительно, а тихо спросила: «Как тебя зовут?» и беззвучно заплакала, не дождавшись ответа. Черт, я даже имя себе не выдумал, утешитель хренов!