Повелитель Красная Дама - Чёрный шар [СИ]

Кто посмел помешать ему? Разве Один-Во-Всех не дозволил это вторжение? Разве не укладывалось оно наилучшим образом в Древнюю Сильную веру, обещавшую когда-то наивысшее единение, взаимопонимание, любовь? Если Царада завладеет разумом Аннейля, он, конечно, направит его в верную сторону. Он отнесется к нему со всем уважением, он возлюбит его как самого себя. Он и будет Аннейлем — и Аннейлем он будет лучшим, нежели сам Аннейль!

Но что за нелепая реакция коллективного разума — они вели себя так старомодно, так низко, так примитивно-телесно! Его солдаты были не умнее безмозглых лейкоцитов, толпящихся у смертельной раны. Животность действий ужасала: незримый и вечный человеческий закон, выжженный в этих беспомощных клетках эволюцией — этим стечением обстоятельств, замаскированным под судьбу — сквозь все жестокие чудеса он по-прежнему лепетал о самосохранении. Слабые были провалами, из которых вытекала жизнь, и те, у кого еще осталась воля, инстинктивно встали на страже, окружили их мысленным кольцом.

Изорванные силуэты, искаженные грехом — они были не более полезны, чем щиты, установленные в надежде спастись от Летуна. Но Царада не был Великим, и отчаяния было достаточно, чтобы держать его на расстоянии. Он ударился о барьер раз, другой — и остановился в удивлении. Эти лица — и скорбные, и тревожные, усталые лица, плывущие в серебристых облаках — они удивили его, Царада заглянул в них, как в зеркало, и застыл в недоуменном молчании.

Он был вполне человечно тщеславен, он воображал, что задает событиям тон, и если остальные поддерживают некий свод правил, напоминающий реальность, то делаютэто потому, что единственную такую систему изобрел он, Царада. Даже если солдаты и демонстрировали временами некую самостоятельность — например, незыблемое, несмотря на исчезновения, упорство в чистке картошки, несении караула, штопке носков, все это казалось Цараде лишь подражанием, отблеском его путеводного света.

Какое разочарование — и какая внезапная ясность! Все это время они вели свою борьбу, они были подобны ему, едины, но иначе, нежели выворачивал это Один-во-Всех. То, что было в них общего, не зависело от капризов Великих — ненадежное, но ищущее надежды, оно было заложено в них изначально и опиралось на источники силы, таящиеся в неведомой глубине их существа.

Этот огонь всегда оставался отдельным и неуничтожимым, даже если весь безумный мир грозил его поглотить. Нерушимость диктовала поступок: там, где дар Одного-во-Всех сливался с упованиями Древней Сильной Веры, Цараде, если он еще желал следовать этим полузабытым правилам, следовало самым невозможным образом идти против них.

Слезы — его или кого-то другого? — они потекли по лицу Царады, словно мировая сушь разразилась дождем. Он стоял среди мерцающих огней, среди тысячи чувств, грехов и проклятий. И там, где чужая воля диктовала ему поглощать и повелевать, он склонился перед никчемной стойкостью и присоединился к своим людям — уродливым, но исполненным достоинства.

Что дальше? Дробление реальности, прорывы в параллельные измерения, где люди превращаются в слизней, резиновые покрышки, парусные корабли? Может быть, в этих антимирах все встанет с ног на голову, и пятьсот лейтенантов со своими потрепанными ежедневниками примутся муштровать одного единственного рядового, надеясь сберечь его бестолковые представления о действительности?

Но все оказалось проще, и — стоило ли удивляться? — совсем не так, как предполагал Царада.

В одно из перепутанных мгновений неведомая сила вырвала крепость из земли, расколола ее на части и развесила в воздухе, словно игрушки на невидимой елке. Почему Великие не сделали этого раньше? Не хотели, не думали, не было нужды.

Когда Царада в очередной раз открыл дверь своей комнаты, в лицо ему ударил холодный ветер, и он увидел огрызок ступеней, под ними — далекую землю, тонущую в разноцветных огнях, а вокруг — парящие башни, обломки крепостной стены, изувеченные жилые блоки, горы кирпича и бетона, поросшие мхом. Затем чужими глазами он взглянул на себя — бледного, перепуганного, ничтожного на фоне исполинских развалин. Где-то в своих пространствах швырял вниз камни Пфлегель, прятался под кроватью Нуадан, баюкал сломанную руку Цинциллер, блевал, свесившись через парапет, Фу Ди. Мысли и чувства их доносились до Царады, словно эхо — близко, но все же издали.

О прежнем выстраданном единстве не было и речи, от него осталась слабая тень. И дар, и проклятие — ничто уже не задерживалось надолго.