Тэд Уильямс: Восстание теней [Восхождение тени] [Shadowrise ru]

Королева стояла, глядя на тело своего мужа. Повязка пропала, глаза короля были закрыты, он словно спал. Баррик сделал несколько шагов вперёд и медленно опустился на колени, не в силах долее выносить тяжести этого момента.

“Сын Первого камня, Олень Прядающий, Слабый телом и высокий умом… — это, перебивая друг дружку, как воркующие голуби, торопились нашептать голоса. — Предатель! — нет, тот, кому сам Горбун…!”

"Смотри, каков я, — со вздохом произнёс другой, далёкий голос. — Так мал. И так потерян!"

В изумлении Баррик огляделся.

— Иннир? — это был точно голос короля, вне всяких сомнений.

"Не покидайте меня!" — он послал свою мысль вслед королевским. Остальные воспоминания, голоса, призраки, эти бессчётные тени и обрывки понимания, что нынче преследовали его, все рассеялись перед этим призывом, но чем бы ни была та часть сущности Иннира, что коснулась юноши, теперь она уже пропала.

— Старый дуралей, — тихо проговорила королева, глядя на бледное застывшее лицо супруга. — Прекрасный слепой старый дуралей.

Похороны Властелина ветров и мыслей прокатились перед Барриком вздувшейся, затапливающей берега рекой, течение которой несёт с собой мешанину всяких неопознаваемых предметов.

В этом тёмном, полном ропота приглушённых голосов покое неясные тени собрались вокруг короля, чтобы спустя какое-то время снова разойтись, звучали плачи и напевы, изредка раздавались странные звуки, сопровождаемые странными жестами, какие Баррик не мог соотнести с проявлением ни одной из человеческих эмоций. Одни жесты выражения скорби были чрезвычайно сложны, как театральные представления или храмовые ритуалы, и длились, кажется, часами, а другие оказывались не более чем взмахами крыльев над безжизненным телом Иннира. Баррик услышал речи, в которых понимал каждое слово, но смысла притом совершенно не улавливал. А иные из пришедших оплакать короля, стоя у его ложа, издавали один лишь утробный звук — и он открывался в сознании Баррика целой книгой, словно история, какие барды рассказывают в Ночь Сиротки — из тех, что начавшись на закате, продолжаются до рассвета.

И подданные всё прибывали. Крысы — не меньше тысячи — живой бархатный ковёр, накрывший Иннира и сгинувший; завывающие тени; люди с глазами красными, как уголья; даже милая девчушка, состоявшая из мётел и паутины, спевшая для короля голоском, похожим на шуршание соломы — все пришли проститься с ним. Тянулись часы, ветер и дождь стегали по крышам снаружи покоя смерти, а внутри потрескивали на фитильках язычки пламени, и Баррик постепенно начал понимать — не весь глубинный смысл того действа, что разворачивалось перед ним, но кое-что о том, что значит быть одним из этого народа. Он увидел, что участники процессии не существовали в ней просто каждый сам по себе, как не были разрозненными и те слова и движения, которыми они выражали свою печаль. Напротив, это было собрание форм и звуков во времени, где каждый и отделён, и неотделим от других, как буквы в словах или слова в повести.

Время само было средой, и каким-то образом — это был лишь проблеск понимания, как крошечная рыбка в ручье, и попытаться схватить её означало лишь упустить её из виду — каким-то образом Народ, квары, жили во времени так, как никогда не жили смертные сородичи Баррика.

Они сразу были и его частью, и находились вне его. Они скорбели, но при этом и как будто говорили: "Вот, что есть скорбь, и вот какой она должна быть. Вот танец, и вот шаги. Сделать что-то из них больше или меньше, чем требуется, значит выдернуть их из времени, как рыбу из реки. Рыба тогда умрёт. Река станет менее прекрасной. Более ничто не изменится".

Наконец тонкие восковые свечи догорели. Зажгли новые, и это само по себе будто было ещё одной частью танца, ещё одним изгибом реки времени. Баррик позволил действу захватить его, раскрылся ему навстречу. Иногда юноша ловил себя на том, что знает, кто сейчас заговорит, кто запоёт, и кто молча исполнит свою печальную партию, кто они и что являют собой. Временами он забывался в странности происходящего, как в детстве, когда слушал ветер, завывающий среди дымовых труб и под черепицами крыш его родного дома, полностью отдавшись фантазированию о том, про что может быть эта песня, смысла которой, он знал, ему не понять никогда, охваченный одновременно с тем бесконечным отчаянием смертного, осознающего собственную ничтожность перед равнодушной бесконечностью ночи.

Наконец он выплыл на поверхность тьмы, в которой затихали песни и растворялись тени.