Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

В душе царил переполох: решимость уступала покорности судьбе, и наоборот, пока раздираемый противоречиями Пуп не застыл перед входом в лабораторию. Он стоял гранитным изваянием, когда недавние видения нахлынули с новой, родственной силой минералов, будто нимфа-малахит и нимфа-агат, и нимфа-яшма, и нимфа-бирюза вышли к нему прямо из стен коридора. И, подчиняясь их холодным твёрдым голосам, профессор бросился к органу и сыграл мелодию живых камней, направившую гондолу в незнакомое царство кристаллов.

Дальше всё было, как в тумане. Он словно провалился в бездонную шахту и, странствуя по запутанным штольням, освещённым тусклым блеском сталактитов, угодил прямо в беломраморные объятия фей подземелий.

Красавицы повлекли гостя с необычайным проворством, и, не успевая глядеть под ноги, Якоб проколол ногу острым кристаллом.

В пятке тут же заныло, и откуда-то взялся, задребезжал шаманский варган. Он и опомниться не успел, как поясница, а следом всё туловище, зазвучали незнакомым, чужим голосом. Каменным девам, однако, такое звучание нравилось, они смеялись и всячески выражали свой восторг.

Вскоре зуд в теле поддержало чьё-то горловое пение, к которому присоединилась гулкая долбёжка – то ли гремели железные барабаны гномов, то ли били по наковальням их золотые молоты. И, утянутый в глубину горы неудержимой силой земного магнетизма, Пуп оказался в гроте с пылающим кузнечным горном.

– Решил развлечься, дружище? – донёсся из темноты низкий голос, показавшийся ему знакомым.

– Вы всё делаете правильно, профессор! – заблеял другой, тоненький голосок.

Он попытался разглядеть кузнецов, но нимфы уже подхватили, понесли – ещё стремительней, ещё глубже – к тайному озеру, пышущему жаром первородного, огненно-чёрного желания. И там, раскачав за руки и за ноги, бросили его в самую бурлящую середину.

Бултыхнувшись в оранжевый кипяток, Якоб стал таять, словно золотой слиток, но каменные девы нырнули следом, подоспели, и их холодные, твёрдые ладони стали собирать и лепить заново поплывшее драгоценными узорами, растёкшееся тело медузы.

Красным туманом заволокло всё кругом, а может, это был не туман, а речи красавиц с глазами, как рубины и как сапфиры, и как гранаты, и он сам стал туманом и поплыл – всё выше, и выше, и выше – сквозь жерло вулкана, к самому блеску горных вершин.

– Ещё! Ещё! – кричал, распугивая тихие грёзы ледников. – Сильнее! Сильнее! – своим отчаянным весельем отвергая всё, что мучило сердце, и уже ничего не замечая и не чувствуя, – таким стремительным было кружение танца, такими ослепительными были кристальные, самоцветные глаза, сиявшие со всех сторон.

Очнулся профессор в постели от липких, холодных прикосновений. Голова гудела, а в сердце, напротив, стояла непривычная тишина. Было ли всё это сном, и когда тот начался – в шатре на альпийском плато, в лаборатории или в его спальне, он понять не мог.

Горячая ванна сняла мигрень, но вопросы оставила, и точно так же не хотели исчезать невидимые пальцы, которые Пуп давно связал с присутствием мага.

Он отдёрнул портьеры и даже заглянул под кровать, но вполне естественно, Ногуса там не обнаружил.

– Маэстро у себя? – поинтересовался у стюарда, натиравшего в коридоре паркет.

– А кто их разберёт, – развязно ответил тот, вытанцовывая на платформах щёток. – Фигаро здесь, Фигаро там!

Пуп надел сюртук и направился к кабинету мага, когда пальцы вдруг сдавили горло. Это было не менее странным, чем ночные видения, а возможно, являлось их продолжением, и он решил сейчас же применить к пальцам-нарушителям свой так и не запатентованный метод.

Взяв «Атлас Пустоты» и сверившись с координатами собственного сердца, профессор сыграл формулу эфирного полёта.

Родные, в буквальном смысле, края он узнал издали, с удовлетворением отмечая их величину, и направил гондолу прямиком к своему эгоцентру. Там, на главной площади, возвышалась мемориальная колонна с именами родителей, а рядом – хрустальное здание Храма Любви, возведённого в честь Мелии.

Сходу навестить Храм у Якоба не хватило духу, и он полетел вдоль главного проспекта, где выстроились все его персональные душевные институции.

Самое большое здание, находящееся ближе всех к площади и похожее на «Воспитательный дом» флорентинца Филиппо Брунеллески, принадлежало министерству культуры и образования Я. Пупа. За ним устроились Дом советов и Служба помощи ближнему Я. Пупа. Далее шли одноимённые здания министерства внешних сношений и музея собственных историй Я. Пупа, за которыми примостились невзрачные конурки департаментов здравоохранения и безопасности. Оборонительное ведомство и министерство финансов в его сердце так и не были учреждены, являя собой пустыри, поросшие бурьяном. Совсем на отшибе примостилась эфирная тюрьма Я. Пупа, где томились его угрызения совести, а также рефлексии, самые ненужные и жалкие, от которых хозяину больше всего хотелось избавиться.