Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– У него какой-то дьявольский нюх, которого у меня нет. То он внутри меня, будто я его проглотил, то пожирает со всеми потрохами!

– Ого, – Медина хохотнула. – Вы с вашим братцем прямо Отелло и… Клеопатра!

– Вертит мной, как вздумается, забирает всё по-настоящему ценное, а мне эти проклятые лимоны… Я уже смотреть на них не могу, меня от них воротит, а они всюду, всюду, всюду!

– А я думала, лимоны тебе нравятся, – в её голосе слышалось разочарование. – Да и кем бы ты без них был, кроликов из шляпы вытаскивал?

Иеронимус вспомнил, что он не один, – отвернулся к окну и застыл, устремив взгляд на дирижабль.

– Ну, удивил, Иероша! – Медина отцепила игуану от портьеры. – Давай, пожалуйся ещё, пусть мой малыш Карафа узнает, какой ты слизняк!

– Не-ет, – пробасил Ногус, сжимая кулачки. – Хватит!

– Ну и славно, – она прижалась к ящерице щекой. – Хоть голос к тебе вернулся.

Из лаборатории разнеслось переливчатое пение органа, приглушённое стенами и перекрытиями.

– О, Мальбрук в поход собрался! – красотка хохотнула. – Похоже, пора и мне отчаливать.

Мелодия, сыгранная профессором, ушла в пространство, прокладывая маршрут нового путешествия. Якоб стремился прочь от людских душ и наметил для визита область ненаселённую, далёкую, затерянную в волнах эфирного океана. Незамысловатые души моллюсков, рыб и кораллов были ему ближе, нежели изощрённые в интригах и обманах сердца людей.

Генератор случайных нот зажужжал, перемещая внутреннее тело профессора в первый слой «пустоты», и он помчался, наводя трепет на сказочных обитателей, спешивших укрыться по своим легендам и сагам.

В глубине эфирных вод Пуп искал успокоение среди промытых океаном фантазий морских обитателей. Прохладные, отливающие чешуёй сельдей стаи грёз напоминали ему серебряную сень над пещерами мудрых пустынников. Может, и ему следовало стать отшельником, удалиться от людей и не терзать себя напрасными надеждами.

Меняя фокусное расстояние и частоту видения, Якоб пронзал мириады рыбьих грёз, вдохновляясь их полным покоем и бесстрастной созерцательностью. Никакой научной пользы такие гонки не имели, но сердечную боль требовалось как-то заглушить. В очередной раз став жертвой собственных иллюзий, он ни за что не хотел разочаровываться в любви. Потерять такую надежду значило перестать искать чудесное, сияющее крыло.

После недавнего заблуждения ему даже стало казаться, что крыла и не было вовсе, а рассеянная в эфире лучистая пыльца – след погибшей звезды, погибшей так же нелепо, как и его неразделённое светлое чувство.

О, с какой ясностью Пуп осознал, что в мире нет ничего страшнее несчастной любви, этой мучительной душевной болезни! Ведь когда человек влюбляется всем сердцем, в действие приходит всё самое лучшее, чем его одарила природа. И таланты, и способности, и горячее честолюбие, и искренняя вера в себя заодно с надеждами всех будущих, ещё не рождённых поколений детей – всё это сливается воедино, чтобы внезапно оказаться не у дел. И тогда освободившуюся территорию занимает отчаяние, не оставляющее рассудительности места, отчаяние, вынуждающее несчастных влюблённых терять голову, а иногда и весь привычный мир.

По злой иронии судьбы так происходит лишь с теми смелыми сердцами, кто полностью, безоглядно отдаются во власть чувства. Но как разъяснить им, этим героическим сердцам, что отчаяние не безгранично, что оно только вводит в заблуждение, на деле владея лишь пядью эфирной территории человека. А душа – она всеми своими просторами продолжает жить и надеяться. И люди ещё ослеплёны болью, а сердце уже различает там, вдалеке, на самом горизонте, мерцающие лучи счастья. Счастья, которое обязательно встретится на пути. Но как пронзить эту чёрную завесу заранее, как избежать непоправимости? Нет, он во что бы то ни стало отыщет крыло и просветит эти несчастные головы, эти отважные сердца, покажет, что беда не всесильна. О, сколько настоящих героев чувства можно будет спасти!

Пуп пролетел мимо мыслей осьминога, тут же спрятавшихся в половинки кокосового ореха, которые осьминог тащил, предохраняясь от чужих, неудобных намерений. «Эй, приятель, где же твоя защита?» – словно спрашивал моллюск у профессора.

Да, у него не было никакой защиты, кроме доброты. И здесь, в тонком мире, она испускала лучи, видные на бесконечном расстоянии, лучи, которые сам Якоб не замечал и замечать не имел права, но которые принимало и понимало пространство вокруг. О, если бы он посмотрел на себя со стороны, то увидел совсем не то, что привык видеть в зеркале, – он бы запрыгал от радости, он бы не поверил глазам: всё, что нашёптывали ночные голоса, было таким обманом!