Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– Я тоже должна кое в чем признаться. Не жалею, что заставила Афину изводиться три дня.

Пенелопа улыбнулась:

– Благодарю тебя. Еще раз.

Телегон сидел у очага, оперял стрелы, но и с несколькими едва управился. Он, как и я, был неспокоен, шаркал по каменному полу, глядел в окно на пустую садовую дорожку, будто ждал, что Гермес появится снова. Я мыла столы, и без того чистые. Переставляла горшки с зельями туда-сюда. Черный траурный плащ Пенелопы свисал со станка, почти готовый. Я могла бы сесть за него, поработать немного, но перемена руки отразится на ткани.

– Пойду прогуляюсь, – сказала я Телегону.

И вышла, прежде чем он успел ответить.

Ноги понесли меня к знакомой маленькой лощине под сенью дубов и олив. Ветви здесь давали хорошую тень, трава росла мягкая. И можно было слушать поющих над головой ночных птиц.

Он сидел на поваленном дереве – силуэт во тьме.

– Не потревожу тебя?

– Нет.

Я села рядом. Чуть влажная трава холодила ноги. Вдалеке кричали совы, не насытившиеся еще после скудной зимы.

– Мать рассказала мне, что ты для нас сделала. И сейчас, и прежде. Благодарю тебя.

– Рада, если это пошло на пользу.

Он слабо кивнул:

– Она, как всегда, мили на три вперед все видела.

Над нами, дробя луну на осколки, качались ветви.

– Готов встретиться с сероокой богиней?

– А кто готов?

– Ты хотя бы ее уже видел. Когда она прекратила распрю между твоим отцом и родичами женихов.

– Я видел ее много раз. В детстве она часто являлась мне. Но в собственном обличье – никогда. Я замечал нечто особенное в окружающих. Ну, знаешь… Прохожий, дающий уж очень подробный совет. Старый друг семьи, у которого глаза во тьме светятся. В воздухе пахло железом и маслянистыми оливками. Я произносил ее имя, и небо сверкало как начищенное серебро. Все мои огорчения – заусенец на пальце, подначки женихов – меркли. С ней я чувствовал себя героем из песен, готовым укрощать огнедышащих быков и сеять драконьи зубы.

Сова кружила на бесшумных крыльях. Острая тоска в его голосе, как колокол, звенела в тиши.

– А после возвращения отца я больше ее не видел. Я долго ждал. Жертвовал ей овец. Вглядывался в каждого прохожего. Не странно ли, что замешкался вон тот пастух? Не слишком ли этот моряк интересуется моими соображениями?

Во тьме он издал звук, отчасти похожий на смех.

– Догадываешься, наверное, что люди меня за это не любили – сначала уставлюсь на них, потом отвернусь с разочарованным видом.

– Знаешь, что она тебе уготовила?

– Почем знать, с богами-то?

Сказал будто бы с укором. Опять эта непреодолимая пропасть между смертным и божеством.

– Ты, несомненно, получишь власть и богатство. И вероятно – возможность стать Телемахом Справедливым.

Он вперил глаза в лесной сумрак. Едва взглянул на меня с тех пор, как я пришла. Что бы там между нами ни возникло – теперь развеялось словно дым на ветру. Мысли его, устремленные в грядущее, были с Афиной. Это случится, я знала, и удивлялась другому – как больно мне, что случилось это так быстро.

Я поспешно заговорила:

– Ты непременно должен взять лодку. Она заколдована от кораблекрушения, тебе известно. Может, это и не нужно, раз Афина тебе помогает, но зато ты сможешь отправиться сразу, как соберешься. Телегон возражать не будет.

Он молчал так долго, что я уж подумала: не услышал. Но наконец сказал:

– Щедрое предложение, благодарю тебя. А после твой остров вновь станет только твоим.

Я слышала, как трещат кусты. Слышала море вдали, у берега, и исчезающий в его беспрестанном плеске звук наших дыханий.

– Да. Только моим.

В последующие дни я его не замечала, будто он обеденный стол. Пенелопа смотрела на меня пристально, но и с ней я не говорила. Они много времени теперь проводили вдвоем – чинили сломанное. Смотреть на это мне не хотелось. Я повела Телегона к морю, чтобы он показал мне, как плавает. Его крепкие, мускулистые плечи четко рассекали воду. Он выглядел старше шестнадцати – взрослый мужчина. Дети богов всегда входят в силу быстрее смертных. Я понимала: ему будет их не хватать. Но я найду для него что-нибудь другое. Помогу ему забыть. Некоторые люди подобны созвездиям, скажу я ему, которые соприкасаются с землей лишь на время.

Я накрыла им ужин, взяла плащ и вышла во тьму. Устремилась к высочайшим пикам и чащам, куда смертные не смогут за мной последовать. Но, устремившись, тут же над собой посмеялась. И кто из них, интересно, собирается бежать за тобой? Разум мой прокручивал истории, скрытые от Одиссея, – про Ээта, Сциллу и все остальное. Я не хотела, чтобы мое прошлое превратилось в забаву, пищу для безжалостного Одиссеева ума. Но кто еще принял бы это прошлое без осуждения, всю безобразность его, все ошибки? Я упустила случай рассказать, а теперь уж поздно.