Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Над изложением, без сомнения, поработали, но я и теперь помнила сияющее, пронзительное лицо Медеи. И верила: она на все пойдет, но не проиграет.

– Когда-то я ее предупреждала, что брак этот бедой закончится. Вижу, что оказалась права, но радости в том нет.

– И редко бывает, – сказала Пенелопа тихо. Наверное, она думала об убитых детях. Я тоже думала о них. И о колеснице с драконами, принадлежавшей, разумеется, моему брату. Невероятным казалось, что Медея вернулась к нему после всего случившегося между ними. Однако я видела в этом смысл. Мой брат хотел наследника, а Медея была похожа на Ээта больше кого бы то ни было. Она росла и воспитывалась на его жестокости и в конце концов не смогла перемениться, как видно.

Я полила тысячелистник медом, добавила пчелиный воск для густоты. Воздух был мускусно-сладок и едок от трав.

– Так что же делает тебя колдуньей? – спросила Пенелопа. – Если не божественная природа?

– Точно не знаю. Раньше я думала, это передается по наследству, но Телегон чарами не владеет. Я пришла к выводу, что главное тут – воля.

Она кивнула. Объяснять не было нужды. Мы обе знали, что есть воля.

В тот день Пенелопа с Телегоном опять ушли на море. Я предполагала, что после вчерашней моей резкости Телемах будет держаться подальше. Но он пришел, застал меня за травами.

– Я думал заняться столами.

Я наблюдала за ним, растирая листья чемерицы. Он взял бечевку для замеров и чашу, которую наполнил водой до отметины.

– Что ты делаешь?

– Проверяю, ровный ли пол. Все дело-то в ножках – они немного разной длины. Но это легко исправить.

Я смотрела, как он работает напильником, вновь и вновь замеряет куском бечевки ножки столов. Спросила, где он сломал нос.

– Плавал с закрытыми глазами. Получил тогда урок.

Закончив, он вышел во двор – подправить плиты садовой дорожки. Я отправилась следом, принялась полоть, хотя огород в том едва ли нуждался. Заговорили о пчелах, я сказала, что их на острове мало и мне всегда хотелось больше. Он спросил, умею ли я приручать пчел подобно прочим существам.

– Нет. Я их окуриваю, как и все остальные.

– Один улей, кажется, переполнен, – заметил Телемах. – Разделю его весной, если хочешь.

Я сказала “хочу” и стала смотреть, как он ровняет землю, вычищая лишнюю.

– Здесь с крыши течет. После дождя плиты опять зашатаются.

– Так уж все устроено. Наладишь что-нибудь, оно испортится, и ты налаживаешь снова.

– Терпеливый у тебя нрав.

– Отец говорил, это скука. Овец стричь, очаг чистить, косточки вынимать из оливок. Из любопытства он хотел всему этому научиться, но делать это постоянно, потому что надо, не хотел.

Правда. Одиссей предпочитал задачу, которую нужно один раз выполнить: разграбить город, победить чудовище, проникнуть в неприступную крепость.

– Наверное, ты унаследовал это от матери.

Он не поднял глаз, но, кажется, напрягся.

– Как она? Ты ведь с ней беседуешь.

– Ей тебя не хватает.

– Ей известно, где я.

Гнев проступил на его лице, отчетливый, беспримесный. Есть в нем какая-то чистота, подумалось мне. Я не о той чистоте говорю, что имеют в виду поэты, – добродетели, которую порушат в конце повествования или, наоборот, станут защищать любой ценой. И не говорю, что Телемах был глуп или наивен. Я хочу сказать, он состоял лишь из себя самого и никакая муть не засоряла его подобно всем остальным. Его мысли, чувства и действия образовывали прямую линию. Неудивительно, что Телемах так озадачивал отца. Тот во всем искал скрытый смысл, кинжал во тьме. А Телемах свой клинок не прятал.

Странные это были дни. Афина топором висела над нашими головами, но она уже шестнадцать лет висела, и падать в обморок от страха теперь я не собиралась. Каждое утро Телегон уводил брата гулять по острову. Пенелопа пряла или ткала, а я обрабатывала травы. К тому времени я успела отвести сына в сторонку и рассказать, что узнала – об испортившемся на Итаке характере Одиссея, о его подозрительности и гневливости, – и видела, как день за днем это действует на него. Телегон скорбел по-прежнему, но чувство вины уже отпускало, и лицо его повеселело вновь. Общество Пенелопы и Телемаха еще больше шло ему на пользу. Во внимании их он нежился, как львы мои – в солнечных пятнах. С болью осознала я, до чего ему все эти годы не хватало семьи.

Пенелопа с Телемахом по-прежнему между собой не разговаривали. Хрупкость разделявшего их пространства ощущалась час за часом, ужин за ужином. Нелепо, думала я, почему бы каждому не признаться в своих ошибках и огорчениях и не покончить с этим? Но они были словно два яйца и боялись друг друга расколоть.