Келли Барнхилл - Девочка, испившая Луну (ЛП)

Дороге, которой владели старейшины.

А это означало, что Великий Старейшина Герланд владел Дорогой – остальные значения не имели. Ведь старейшины принадлежат Богу… Как и сады, и дома, и рыночные площади, и даже те маленькие клумбы.

Вот почему семьи протектората выбирали обувь из тростника. Вот почему в трудные времена давали своим детям воду из Болота, надеясь, что бог даст им достаточно силы.

Вот почему и старейшины, и их семьи были здоровы и сильны, румяны от съеденной говядины, масла и пива.

В дверь постучали.

- Войдите, - выдохнул Великий Старейшина Герланд, одёргивая свою длинную мантию.

Это был Энтен, его племянник, которого Старейшина взял только тому, что в одну гадкую минуту слабости умудрился пообещать смехотворной матери мальчишки его воспитать. Но Энтен был довольно милым, хотя ему и исполнилось уже тринадцать, а ещё оказался трудолюбивым, так что учить его было легко. Он хорошо усвоил цифры, а ещё мог с лёгкостью смастерить удобную скамью для уставшего Старейшины, и мигнуть не успеешь. И, вопреки всему, Герланд чувствовал, что в нём возросла необъяснимая, но сильная любовь к мальчишке…

Вот только…

У Энтена было много идей – и огромные мысли. А ещё вопросы. Герланд нахмурился. Энтен был… Как бы сказать правильно? Может быть, слишком сильным? Если так пойдёт и дальше, дойдёт до крови – и мысль об этом камнем лежала на душе Герланда.

- Дядюшка Герланд! – крик Энтена едва не оглушил старейшину.

- Уймись, малец! – огрызнулся тот. – Сегодня очень важный, торжественный день!

Мальчик, кажется, успокоился, и теперь его быстрые глаза уставились в землю. Старейшине даже пришлось сражаться с желанием погладить его по голове.

- Меня отправили, - уже чуть мягче промолвил он, - сказать, что остальные старейшины уже готовы, а у Дороги выстроилось население.

- Все до одного? Никто не пытался увильнуть?

- После того, что случилось в прошлом году, сомневаюсь, что кто-то осмелится не прийти, - содрогнулся Энтен.

- Жаль, - тяжело вздохнул Герланд. Он вновь посмотрелся в зеркало, провёл кончиками пальцев по линии румян. О, он с огромным удовольствием задал урок этим простолюдинам! В конце концов, от этого ситуация стала только в сто раз яснее. Он потянул за складку на подбородке и нахмурился. – Ну, племянник, - протянул он, шелестя своими мантиями, что, казалось, таких огромных и в мире не найти. – Пойдём.

Этот ребёнок, в конце концов, не собирался становиться жертвой – и вылетел на улицу, только там натолкнувшись на Энн.

Обычно день Жертвоприношения проходил со всей пышностью, со всем горем и важностью, на которую заслуживал. Детей отдавали без единого кривого слова. Их семьи словно немели, молча оплакивали их, прижимая к груди горшки с едой, относя их на кухни, эти жалкие подачки от утешителей-соседей, что пытались облегчить утрату.

Обычно никто не нарушал правил.

Вот только не сегодня.

Великий Старейшина Герланд нахмурился. Вопли матери доносились до него до той поры, пока процессия не свернула на самую последнюю улицу, и граждане как-то неловко переглядывались, топчась на место.

Когда они прибыли в дом этой семьи, Совет Старейшин, кажется, замер на месте, узрев удивительное зрелище. Их у дверей повстречал мужчина с исцарапанным лицом, опухшей нижней губой, кровавыми залысинами на голове – кто-то целыми клоками выдирал его волосы. Он выдавил из себя улыбку, но язык инстинктивно тянулся к тому месту, где недавно был зуб, а поклон показался до ужаса неуклюжим.

- Простите, господа Старейшины, - наверное, он был отцом, - понятия не имею, что с нею сталось, словно одурела…

Женщина выскользнула к ним, когда Старейшины уже вошли в дом – и громко взвыла. Её блестящие чёрные волосы теперь казались извивающимися змеями, и она, как ядовитая гадюка, шипела и плевалась. Одной рукой она упёрлась в потолок, второй – прижимала маленького ребёнка к своей груди.

- Убирайся! – вырвался из груди крик. – Убирайтесь все до единого! Вы её не получите – иначе я плюну вам в лица и прокляну имена! Покиньте мой дом, иначе я вырву ваши глаза и скормлю воронам!

Старейшины смотрели на неё, распахнув рты, не в силах поверить. За обречённых детей никогда не боролись – их просто отдавали, и всё.

И заплакал один лишь Энн, но сделал всё, что мог, чтобы взрослые этого заметить не смогли.

Герланд, понимая, в чём дело, заставил себя ласково улыбнуться. Он показал матери пустые ладони, показывая, что не желает вреда, и за улыбкой спрятал сжатые крепко зубы. Доброта казалась почти что убийственной.