Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

– Вчера, – говорит Арон, – это был день великой скорби для всех евреев.

– Всей Франции, – говорит Жером. – А теперь мой Вильям и его друзья загнаны, точно звери. Загнаны королем, его рыцарями и королевой-матерью. И все потому, что они пытались спасти несколько книг. Хотя и не сумели.

– Все потому, что они пытались спасти несколько книг, – эхом отозвался Арон.

– И это последнее, что о них известно? – спрашивает Мари монашку.

Та прикусывает ноготь и кивает.

Брат Жером встает. Он потягивается, поднимая над головой свои худые руки, и все его тощее тело, особенно белая борода, сотрясается. Затем он потирает выбритую макушку и говорит:

– Вообще-то мне давно пора быть в аббатстве Мобюиссон. Боюсь, они не впустят меня, если я настолько припоздаю.

Он поворачивается к Мари:

– Знаешь, у них там странноприимный дом. Они пустят тебя туда заночевать, если тебе не по карману комнаты в этом трактире.

Мари тоже встает.

– Я уж и обыскалась, где бы мне устроиться на ночь.

Пивоварша и монах благодарят трактирщика за гостеприимство, прощаются с остальными и уходят в ночь.

– Я тоже пойду поспать, – говорит Геральд, отодвигая свой стул. – Утром, возможно, мы увидим, как проезжает король. Я запишу это для своей хроники.

Арон, мясник, тоже встает. Глаза его полны слез.

– Двадцать четыре… – бормочет он, – двадцать четыре… Сколько же это? Двадцать тысяч книг?

Голос его срывается.

Я делаю в уме быстрый подсчет. Да, похоже, двадцать тысяч звучит правдоподобно.

– Вряд ли во Франции остался хотя бы один Талмуд, – говорю я.

– Не думаю, чтобы остался, – соглашается монашка.

Арон закрывает глаза и бормочет:

– Господи… Господи… почему ты покинул нас?

Затем он вздыхает и топает в одну из крохотных спален трактира, чтобы рухнуть на соломенный матрас. Геральд Шотландский делает то же самое. За столом остаемся лишь мы с монашкой.

Трактирщик собирает пустые кружки и вытирает столы. Еще парочка людей сидит за угловым столом, да один францисканский монах спит, уронив голову на стол.

Ну вот.

– Так в чем состояло их преступление? – спрашиваю я. – Попытка кражи? Попытка своровать несколько старых книг, окончившаяся ничем?

Губы маленькой монашки изгибаются в грустной усмешке.

– Это было и впрямь преступление более чем ужасное – в глазах короля и его матери.

– И что случилось потом? – говорю я.

– Зачем ты так хочешь это знать?

Она положила подбородок на сцепленные руки, глаза ее поблескивают.

Я не отвечаю. Миг спустя я говорю:

– Сказать тебе? В самом деле? Или ты и так это знаешь?

Ее смех точно звон колокольчиков.

– Может, и знаю, – говорит она.

– Знаешь и то, что случилось с детьми после того костра?

– Быть может.

– Расскажи.

Она лукаво улыбается.

Солнечный свет был оскорбителен. Он плясал на молодых зеленых почках. Пробивался сквозь ветки и вызолачивал голый бурый подзол. Он просто не имел права так торжественно литься с неба в такой печальный день.

Жанна, Якоб и Вильям сидели на земле в Венсенском лесу, прислонившись к гладким стволам молоденьких деревьев. Гвенфорт положила голову на колени Жанне, потому что именно Жанна плакала горше всех. Но казалось, плачет и Гвенфорт. От уголков ее глаз побежали желтые потеки – что это могло быть, как не слезы.

Какое-то время спустя Жанна сказала:

– И я даже ни разу не извинилась перед ним.

Вильям вытер лицо большой ладонью. Его рука спорыми трудами Якоба была обернута тысячелистником и мхом.

– За что? – спросил Вильям.

– Я его обозвала жирным.

– Когда это ты обзывала его жирным? – спросил Вильям.

– Когда мне было четыре.

Вильям фыркнул.

– Ты также обзывала его ужасным, насколько я помню.

– Он это заслужил.

Вильям втянул воздух в полувсхлипе-полуплаче.

– Оно того не стоило, – пробормотал Якоб.

– Что?

– Умирать за это. Даже если бы мы и спасли все книги. Спасли каждый Талмуд. Оно того не стоило.

Он заплакал еще горше.

Он оплакивал Толстого, Красного, Ужасного монаха – а заодно и своих родителей; словно рушилась одна плотина за другой. Гвенфорт встала, подошла к нему и попыталась сунуть ему голову под подбородок. Он не воспротивился, прижавшись лицом к ее мягкой, белой, длинной морде.

– Почему? – прошептал Якоб. Ветки шуршали в насмешливом солнечном свете полудня. – Почему? Почему Бог позволил этому случиться?