Александр Гребенкин: Люди как птицы

Когда восторг от жужжащих, подобно осам, небесных машин несколько поубавился, мой чернобородый спутник захлопнул свой блокнот, в который что-то набрасывал резкими штрихами и взял меня под руку:

— А позвольте узнать, как вас зовут, прелестная незнакомка?

Я сначала промолчала, думая, не сменить ли мне имя, но, вспомнив о суровой богине, всё же решилась назвать себя.

— Вас зовут Гера?! Как жену Зевса? — недоумённо спрашивал мой спутник.

— А что? Не подходит?

— Нет, наоборот, загадочно и чудесно! Имя необычное, настраивающее на нечто серьёзное. Представлюсь и я. Ковалевич Максим. Позвольте пригласить вас в свою мастерскую.

— Вы художник? — просто спросила я. — А сможете нарисовать флейту и море?

— Сочетать флейту с морем? — он вскинул щёточки чёрных бровей в некоем замешательстве. — О, это будет трудно… Но я попробую… Это так красиво. У вас хорошее воображение. А взамен вы научите меня фокусу с цветком?

— У вас такие желания, — немного иронично промолвила я. — Чтобы исполнить их нужно пройти большой путь.

— Я готов пройти этот путь, — шутливо щёлкнул каблуками мой спутник, и в тёмных озёрах его глаз зажглись оранжевые искорки.

Рука художника, изящная и длинная, как лиана, указала мне путь. Говоря о чём-то вечном и неземном, мы шли меж кустов и деревьев, в ту сторону, где лучи утомившегося солнца стали окрашивать мир в импрессионистские тона.

Вызванный нами таксомотор резал пространство, как бритва. Бабочки бессильно бились о стекло, а аромат диких роз сопровождал нашу поездку по окраинам города. Здесь возвышались старинные дома, утопающие в зарослях лавра, тополей и вишен.

Мы мало говорили из-за отчаянного рёва мотора и пения ветра. Но Максим изящным жестом показывал мне наиболее примечательные места, и я понимала его без труда, испытывая лёгкость и подъём.

Мраморная аллея привела нас в симпатичный светло — жёлтый особняк, с аккуратными башенками на крыше, загадочно сияющий стёклами, в которые бились вечерние лучи.

Внутри дома — мраморная лестница, комнаты с поднебесными потолками, важными люстрами, с медными ручками и витражами в дверях. В доме были лишь мы вдвоём, да ещё кто-то третий, но казалось, что обитало сотни людей. Это на нас смотрело множество глаз с картин и скульптур, причём у первых глаза были живые, яркие, то у вторых — потухшие, мёртвые.

— Я украшаю свой дом картинами и скульптурами. Здесь есть мои и чужие. Здесь — и классика, и современность. Я украшаю свой дом древними богами, ангелами, красивыми людьми, мощными красками, мраморными изваяниями, бронзовыми фигурками и сосудами, керамикой, деревом и цветами. Но это ничто — без живого человека, без любви, верности и нежности. Это искусство красиво умирать, не более, — длинно и высокопарно говорил Максим.

Шагая по комнатам, он показывал изящным жестом:

— За этим мольбертом я работаю… За этой конторкой пишу письма… За этим ломберным столиком играю… У этого камина грею руки в холодные зимние вечера…

Максим много и велеречиво рассказывал мне о своих работах, но всё пролетало мимо моих ушей, и, одновременно, всё оседало во мне.

Я охватывала взглядом картины, среди них действительно было много живых и ярких, но были и мёртвые, и немало.

Утомившись от моей дежурной улыбки и общих фраз, он завёл мне граммофон, извинился и удалился, оставив меня одну, наедине с сотнями лиц. Я же выбрала одно — это был милый лик девушки, сидящей в комнате за столом.

На граммофоне крутилась пластинка. Звучала музыка Бизе, это было нечто плавное, кажется «Второе интермеццо». Я же всматривалась в сидящую за столом девушку на картине. Рядом стоял кувшин, чуть вдали светилось зеркало. Вглядываясь в пространство картины, я всё больше проникала в ткань другого, параллельного мира, я вбирала пространство в себя, и вскоре очутилась в той самой комнате, рядом с той девушкой. Я стояла, вглядываясь в воротник и складки её старинного платья (меня она не видела). Потом подошла к зеркалу, в котором, кроме меня, стала отражаться наша комната, и Максим с подносом в руках, на котором янтарём сверкали бокалы, в растерянности искавший меня.

Я обернулась и помахала рукой с картины, но он не догадался посмотреть на нас с незнакомкой, тут же вышел из комнаты.

Я ринулась назад, и попала в последние лучи нашего летнего вечера, и успокоила моего художника своим появлением.

— О, Гера, вы словно солнечный луч, можете внезапно приходить и также тихо таять, — промолвил он изумляясь. Глаза его горели удивлением и тайной.