Эрин Моргенштерн - Беззвездное море [litres]

Однако стены расписаны кое-где граффити, хотя и не сплошь. В основном это инициалы и абстрактные завитки. Ничего эмоционального. Похоже, граффити в Канаде отличаются повышенной сдержанностью.

Если я собираюсь войти, то надо сделать это до того, как стемнеет. И, пожалуй, захвачу я с собой фонарик.

Такое чувство, что оно смотрит на меня своими разбитыми окнами, это жуткое старое здание. Когда-то в нем била ключом жизнь, смеялись люди, но теперь, из-за того, что никого нет, оно кажется каким-то отъявленно пустым.

И вот я внутри, и теперь ясно, что определенно когда-то это была библиотека. Пустые полки, каталожные шкафы. Книг нет, лишь валяются разрозненные счета, упаковочная коричневая бумага и несколько бланков из тех, на которых, входя в библиотеку, требовалось написать свое имя.

И всюду, буквально всюду – эти картины.

Похоже на то, как если бы граффити и ренессансная живопись поженились, и тогда эта настенная роспись была бы их дитя, их отпрыск. Здесь и там все абстрактно и нечетко, а где-то еще, наоборот, все вдруг сюжетно и до абсурда реалистично.

Вот пчелы копошатся, облепив лестничные марши, вот снежный вихрь из вишневых лепестков, а потолки раскрашены так, что выглядят ночным небом, усыпанным звездами, и луна движется по нему от фазы к фазе.

Есть фрески с изображением города, и другие, показывающие библиотеку в библиотеке, и в одной комнате – замок, и там изображены люди. Портреты в натуральную величину, до того правдоподобные, что я подумала поначалу, что люди живые, и едва с ними не поздоровалась.

И один из них – З., а другой – тот парень из бара (вот я знала, что он там был неспроста, я знала!).

И еще там – я.

Я на этой чертовой стене.

Стою там в том же оранжевом пальто, которое и сейчас на мне, с блокнотом в руке.

Что, черт возьми, здесь происходит?

А на этой стене нарисована огроменная сова. Вроде бы не сипуха, у той белое лицо в форме сердца. Может, филин? Я в совах не сильна. Она просто гигантская и, развернув крылья, занимает большую часть стены, держит в когтях все эти ключи на лентах, и над головой у нее корона.

А под совой – дверь.

На двери корона, сердечко и перо, одно над другим, в линию, по центру.

Дверь – не часть росписи.

Она настоящая.

Она в самой середине, но на оборотной стороне стены никакой двери нет, я сходила, проверила. С той стороны просто стена, и все.

Дверь заперта, но в ней есть замочная скважина, а у меня – о, у меня есть ключ!

Что, если час пришел?

Я сижу на полу перед дверью. Внизу, под нею, есть щелочка, и оттуда пробивается свет.

Солнце садится, но свет, исходящий из-под двери, не блекнет и не перемещается.

Я не знаю, как поступить.

Я не знаю, как следует поступить, когда находишь то, о чем и не знал, что ты это ищешь, и даже не знал толком, что это вообще существует, а затем внезапно сидишь на полу в заброшенной канадской библиотеке, и вот оно, прямо перед тобой, лицом к лицу.

Я нюхаю цитрусовое масло, которое подарила мне мама З., но ясности ума нет как нет.

Что я чувствую, так это раздражение и опаску, не съехала ли у меня крыша.

Я вышла наружу, сижу на капоте машины и смотрю, как всходит луна. Здесь так много звезд. И вот он, Орион.

Я кладу в карман свою лунную карту таро, а ключ-перо уже там. Он все еще с биркой. Почерк на ней тот же, что и в той записке, которую я нашла воткнутой за дворник моей машины.

Для Кэт, когда придет час

Приди и увидишь

Я оставлю этот блокнот здесь, в машине, на всякий случай. Не знаю зачем. Ну, чтобы кто-то знал. Чтобы было, на что опереться, если что-то случится. Если я не вернусь.

Чтобы кто-то, может быть, где-то когда-нибудь прочитал это и хоть что-то понял.

Привет, ты, кто это читает.

Здесь была Катрина Хокинс.

Такое случается.

Это, может, звучит странно, но жизнь иногда складывается вот так.

Жизнь порой становится странной и удивительной.

Ты можешь махнуть на это рукой, а можешь пойти посмотреть, куда эта странность тебя заманит.

Ты открываешь дверь.

Что случится потом?

Я намерена это выяснить.

Закери Эзра Роулинс, хватая ртом воздух, приходит в себя, и новое сердце стучится в его груди.

Последнее, что он помнит, – мед, которого устрашающе много, мед вливается ему в легкие и тянет его вниз, на дно Беззвездного моря.

Но сейчас он совсем не на дне Беззвездного моря.

Он жив. Он здесь.

Где бы это ни было.

Это здесь, похоже, ходит ходуном. То, на чем он лежит, твердое, но вокруг все колеблется. Под ним листы бумаги, куски ленты и что-то липкое, что на ощупь – не мед.