Ольга Михайлова - Возмездие

— Я заплачу за постой, — торопливо отозвался Альбино, полагая, что она намекает именно на это.

— Я ещё не прошу подаяние, — в голосе монны Анны мелькнула усмешка, — и друзья сына для меня гости. Но Джильберто говорит, что вам нужны тишина и покой для учёных занятий. Не мог же он не понимать, что… — женщина замялась и не договорила.

В эту минуту дверь без стука распахнулась, и на пороге возник мужчина лет тридцати с явными следами похмелья на лице. У него были такие же карие, как у Гауденция и монны Анны, глаза, но не блиставшие ясностью, а, напротив, обведённые дымной тенью и чуть осоловевшие. Стройный и очень тонкий в кости, он, пожалуй, был изящным, хоть недоброжелатель обозвал бы его тощим. На фоне чёрного, стягивающего талию колета выделялись руки с длинными пальцами и худыми запястьями. С правого плеча до левого бедра пролегал ремень, притороченный к кожаному, миланской работы чехлу, в котором за спиной пришедшего угадывался гриф не то гитары, не то лютни, а к поясу крепился маленький, едва на длину ладони, тонкий кинжал из Беллуно в дорогих, тоже миланской тиснёной кожи, ножнах.

— Франчо! — монна Анна явно не обрадовалась гостю, голос её зазвенел гневом. — Опять напился? Снова девки да блудилища? Зачем ты явился? Чего тебе надо? Позорить меня?

Альбино понял, что это и есть брат Гауденция Франческо, коего тот рекомендовал как позор рода Фантони, однако было незаметно, чтобы слова матери хоть на волос смутили непутёвого сынка. Он, как ярмарочный Бригелла, сложил руки и развёл их в комическом жесте.

— Ошибаешься, матушка, я зашёл всего лишь попросить кружку отвара ячменного солода, что хранится в кухонном погребе. Неужто же ты откажешь твоему страждущему сыну, распятому злой жаждой, в столь ничтожной просьбе, в глотке пива? — голос его был мелодичен, но некоторые слова Фантони выговаривал неясно.

Монна Фантони на глазах постарела.

— Как же мне надоели твои вечные попойки! Одно и то же, каждый день одно и то же! Девки да вино разве доведут до добра? Погоди вот, подхватишь галльскую заразу, будешь знать!

— Какие девки, матушка? — изумился Франческо.

Он быстрым жестом снял со спины чехол, расстегнул его и отбросил, в руках же у него возникла гитара, он нервными пальцами пробежал по струнам, явив слуху чистейшую мелодию тарантеллы, и вдруг шутовски загорланил, вертясь и пританцовывая:

Альбино удивился. Где бы ни учился петь мессир Фантони, он делал честь своему учителю, голос его, неожиданно мощный в столь худощавом теле, удивлял. Певец легко брал как верхние теноровые ноты, так и нижние баритональные. К тому же, несмотря явные признаки вчерашней попойки, Фантони явно был прирождённым танцором: двигался он странно легко, казался невесомым, как некий бес, молниеносно то исчезал, то появлялся спустя мгновение уже в другом месте. Монах заворожённо следил за ногами Франческо, поражаясь выделываемым па и изумляясь, и вдруг поймал себя на странном ощущении: предупреждённый Гауденцием о порочности этого человека, он, несмотря на откровенно грешный образ жизни Фантони, Бог весть почему почувствовал к нему тёплую живую симпатию.

Монна же Фантони, едва дослушав рулады сынка, упёрла руки в бока.

— Потаскун бесстыжий, вертопрах, горлодёр, баба, тень изнеженного развратника! Посмотрите-ка на это воплощённое похмелье после оргии, на эти круги под глазами, на руки, которым впору держать только женский веер! Позор моих седин! Срам моего дома! — однако, разразившись этой гневной тирадой, как судья — приговором, монна Анна всё же велела кухарке принести сыну пива, сама же в досаде вышла из комнаты.

Пиво появилось быстро, породив у Альбино подозрение, что служанка, не раз присутствуя при подобных сценах, едва заслышав голос мессира Франческо, сразу же направилась в подвал. И едва живительная влага оросила пересохшее горло певца, он обратил свой взор, ставший куда более осмысленным, на гостя матери и несколько мгновений пристально его разглядывал. В глазах его отчего-то промелькнула странная тоска, лицо на миг точно исказилось судорогой, но она тут же сменилась насмешкой.

— К нам в дом пожаловал монах? — осведомился он у Альбино, и голос его зазвучал отчётливей, хоть и глуше. — Такое выражение глаз я уже видал и не раз — у своего братца Джильберто. О, как оно мне знакомо! — скривил нос Франческо. — Эти глаза словно говорят: «Что мне за дело до ваших грязных мерзостей и пустых забот, бунтов черни и вечных убийств в тёмных проулках, я не желаю видеть пучины насилия и зла, что охватила мир, отойдите, греховодники, не пачкайте своими грязными руками мои белые ризы…» — и Франческо мелкими шажками прошёлся по комнате с выражением отрешённости на лице, которое, однако, гораздо больше походило на физиономию чистюли, унюхавшего вонь нужника на заднем дворе.