Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Взгляд айнонца стал колючим. Он искоса посмотрел на юного холька, как смотрят на детей терпеливые, но жестокие мужи.

— О крови.

Королева Сумилоам потакала прихотям своего старшего пасынка — наследного принца — не больше и не меньше, чем требовалось, чтобы унять его затуманенный разум.

Хозия был из тех ни на что не годных сыновей, мальчишек, способных лишь мечтать о талантах, каких у них никогда не будет, человеком, который в присутствии мужчин всегда будет оставаться ребенком. Изолированный от всех самим своим происхождением и положением, вечно пребывающий в плену фантазий, Хозия был просто неспособен постичь мрачную истину о своем месте в этом мире и той судьбе, что определила ему история. Его мачеха зашла слишком далеко, чтобы заставить его удалиться в сопровождении жирных евнухов, но он по-прежнему не обращал ни на что внимания.

— Старшенький моего мужа — тот еще идиот.

Эрьелк всегда вел себя весьма раскованно с женщинами, с которыми собирался спать, вне зависимости от их красоты или положения.

— Ты сильно рискуешь, так говоря о нем.

Она кинула быстрый взгляд на стоявшую рядом прислугу.

— Так он же не может нас услышать.

Холька фыркнул.

— Но другие-то могут. В таких черепушках, как у него, всегда многовато дырок, но тем легче вложить в них тлеющие угли.

— О чем ты, варвар?

— О том, что ты слишком обленилась, решив, что весь мир потакает твоим беспечным капризам. Но это лишь видимость.

— Ты назвал меня обленившейся? Свою королеву?

Он стоял с той суровой, величавой неподвижностью, которую всегда использовал, чтобы привести в замешательство людей из высших каст. Пусть они пытаются дергать за невидимые ниточки, играя в свой джнан. Подлинная сила всегда побеждает.

— Нет, — ответил он, — я назвал обленившейся Сумилоам…

— Кого?

— Сумилоам. Женщину, обладавшую достаточной хитростью, осторожностью и терпением, чтобы суметь занять то место, которое заняла. — Он склонился над ней и почувствовал дрожь, что пошла в ответ по ее телу. — Та женщина, готов поспорить, не оценила бы твое безрассудство.

Ее глаза оценивающе прищурились. Возможно, как и Хозия, она запала на него еще до его появления здесь. Возможно, она провела всю прошлую ночь в томлении, ожидая их встречи. Но если нет, то, вне всяких сомнений, теперь-то она точно запала на него. Сумилоам была актрисой. И убийцей. Но сейчас, одной лишь этой фразой, он раздел ее, сорвал одежду с мест куда более сокровенных, чем ее чудесная смуглая кожа.

— Так это правда, — сказала она с придыханием, — то, что про тебя говорят.

— А что про меня говорят?

Улыбка, исполненная девичьей застенчивости.

— Что ты ухаживаешь за женщинами столь же свирепо, как и сражаешься.

Он положил свою огромную, покрытую шрамами руку на золоченую спинку дивана, нависая над королевой.

— Правда в том, — сказал он, — что я лишь кажусь свирепым, но в действительности, так же как и ты, стремлюсь поддаться в этой гонке.

Жар сгущался меж ними, окутывая грот. Она подняла ладонь и пробежалась пальцами по его груди и животу, скорее намеком, чем касанием воспламеняя его кожу. Ее левое колено медленно сдвигалось наружу, одновременно как бы и избегая его близости, и приглашая.

— А скажи мне, Священный Свежеватель, цветет ли порченая роза ярче и ненасытнее, чем луговые ромашки?

Боковым зрением он увидел какую-то тень, пробравшуюся через мешанину зарослей, чтобы проскользнуть к гроту и занять место среди полукруга ожидающих приказа слуг. Еще один раб?

Он сжал ее грудь мозолистыми пальцами.

— Она не порченая, — прорычал он, заглушив ее стон, — просто ослабла.

Она выскользнула из его объятий и вскочила, пританцовывая и кружась.

— Ну давай, варвар, — озорно воскликнула она, заходясь каким-то сиплым, скорее мужским, смехом, — напои Сумилоам хитростью и мудростью. Обрети награду, служа своей королеве.

Ее черные как смоль волосы были заколоты булавками и уложены в затейливую прическу, модную нынче у высших каст. Лицо ее было скорее искренним, чем прекрасным, скорее правильным, чем утонченным — и все из-за подчеркивающих ее исключительность глаз — глубоких, карих и сияющих, столь же бездонных, как глаза знатных женщин на древних ширадских скульптурах. Она была одета в длинное сари, сшитое из белой парчовой ткани, прикрывавшее ее тело от плеч до лодыжек, не считая, конечно, длинного разреза, идущего слева — на «стороне желания». Когда она повернулась, чтобы отвести его к огромному дивану, располагавшемуся чуть ближе к безмолвному полукругу рабов, подол ее платья закружился и, распахнувшись, подобно страницам раскрывшейся книги, явил его взгляду умащенное ароматными маслами сокровенное великолепие.