Александр Зорич - У солдата есть невеста

Стоило его кудрявой голове оказаться под пологом колючего шатра, как Аленушка вскочила со своего сымпровизированного из шубы ложа и вытянула к нему худые руки. Потом как будто застеснялась, опустила взгляд. Откинула назад белые косы, сложила на коленях руки. Мол, вверяю себя тебе, мой завоеватель.

А когда она вновь посмотрела на Ганса, взгляд ее был пристальным, призывным. И Гансу показалось, что если бы сейчас царевна позволила поцеловать себя хоть один раз, то ни о чем более не жалел бы он до самой смерти. Ее живое тепло все искупило бы – даже ту ночь, когда он ел, для согреву обложившись трупами, вчерашний суп из кошатины. Оно стало бы всему – и дурному, и доброму – оправданием. Смыслом и причиной, омегой и альфой, как Христос.

Поймав за шиворот последнюю, нужно сказать, довольно крамольную с теологической точки зрения мысль, Ганс вдруг не на шутку испугался. И страх его был так силен, что бежать вдруг захотелось из этого чернильно-черного ельника, бежать со всех ног, пусть даже в самую пасть к русским, главное чтоб не к дьяволу. Но желание уже оцарапало ему душу, оно затягивало Ганса словно омут, и секунду спустя он уже утратил опору, вместе с самим желанием опору иметь, и тем, чем на опору следует опираться.

– Аленушка… – прошептал Ганс, от девушки мучительно отстраняясь. – Я могу… познать тебя чувственно?

– Да, – кивнула царевна.

– Только… нет у меня в этом деле… практического опыта.

– Пустое. Лучше поцелуй меня, – отвечала Аленушка и сладострастно к нему прижалась.

– Послушай, Аленушка, я только сейчас понял, зачем Провидению было угодно послать меня в Россию, – радостно сказал Ганс. – Теперь я знаю, что пришел за тобой. За моей невестой.

– Всякая война есть поход за невестами. За такими невестами, как я, – с улыбкой сказала Аленушка, и в этой улыбке сквозило неумолимо нечто великое и зловещее. Но Гансу было нипочем. Он уже стал безрассудным и неистовым.

Нежа белокожую Аленушку, терзая ее шею и грудь своими поцелуями, он словно бы с самой снежной Россией сопрягался, чьи запахи, глинистые и хвойные, снедные и кровяные, цветочные, ржаные, колодезные, ладанные и машинные, ржавые, крепдешиновые, одеколонные, он собрал все, собрал тощим своим животом, скуластым своим лицом, широкими ноздрями – уползая от смерти по-пластунски, отсиживаясь в черных воронках, шагая дерзко сквозь несжатые поля пшеницы и по клеверным лугам. Россией пахла Аленушка. А вовсе не рекой и даже не лилией.

– Ты не просто царевна-лебедь, ты лебедь-страна, – пробормотал Ганс, вероломно нарушая государственную границу.

– Так и есть, – сказала Аленушка и бриллиантовым нездешним светом озарились ее глаза. Таким светом сияют кремлевские звезды и самоцветы в окладах церковных икон.

– Я хочу остаться в тебе навсегда.

– Навсегда, – эхом повторила Аленушка.

А когда отстраненным, далеким стал ее блаженствующий взгляд, Ганс вздрогнул встречь ей всем своим мосластым телом и Аленушка впитала все лучшее, все самое немецкое, что было в нем. Но Гансу Бремерфёрде не было жалко.

– Да где же опять наш задохлик? – спросил фельдшер Хорнхель, пряча в сумку медицинский инструмент. До войны он был зубным техником.

– Милуется там со своей русской, – отозвался Глоссер. Его лихорадило, его трясло, он цеплялся за разговор, как за соломинку. А Хорхелю ничего не оставалось как товарищу эти соломинки подбрасывать – за отсутствием более действенных лекарств.

– Как ее хоть зовут, ты понял?

– Язык сломаешь, вот как эту шлюху зовут. Пусть Берг скажет. Он умный, в университете учился на профессора. Скажи нам, как ее зовут, Клаус?

– Идите к черту, – простонал Клаус. У него перед глазами стояло неотвязно злое, зыбкое видение – стена плотного голубого тумана, в точности такого голубого, как глаза девушки, что была с Гансом в ельнике. Странным образом, отрываться от созерцания этой стены ему не хотелось. И, казалось, чем больше смотришь, тем больше понимаешь в том, что происходит вокруг, почему происходит. Если смотреть достаточно долго, можно даже узнать, когда кончится война.

– Тебе что, жалко сказать как ее зовут? Клаус, алё! Ты меня слышишь?

– Alyenushka Tsarevna Lebed', – буркнул Клаус, чтобы отвязались.

– Ну вот, совсем другое дело.

– Некрасивое имя, сумасшедшее какое-то. Правда, русские любят все сумасшедшее. Ты видел эту их штуку… Samovar? Видел? Я тебе говорю, если где-то еще такие извращения есть насчет чая, то это только у китайцев, – заметил Хорнхель.