Александр Зорич - У солдата есть невеста

– Фельдшер Хорнхель, – буркнул третий, он спустился с кручи самым последним.

Троица была живописной даже по меркам военного времени – двое, Клаус и Глоссер, были ранены, один в голову, другой в плечо. Из-под блеклых, обсыпанных пылью повязок сочилась беспокойная кровь, навевая мысли о неминуемом сепсисе, о плотном госпитальном запахе, в котором, как в пруду, плавают сонные фельдшера.

Третий, Хорнхель, как раз и был таким сонным фельдшером. Он хромал на одну ногу, его тонкое и кривое, до бровей заросшее щетиной лицо было похоже на лицо первой скрипки Венской оперы, которую, вместо Паганини и Штрауса, месяц кормили жидким говном из карцерной параши

– Курить есть? – поинтересовался Клаус.

Вместо ответа Ганс открыл свой ранец, привычное содержимое которого было на треть замещено полнотелыми кубинскими сигарами El Rey del Mundo – единственным сувениром, который прихватил он в память о своем погибшем взводе, о заядлом курильщике лейтенанте Ландау.

Щедрость, проявленная Гансом, тут же расположила к нему всю троицу.

– Ты что же это… от своих отстал? – поинтересовался Клаус, затягиваясь во все легкие, как будто сигаретой.

– В-все погибли, – отвечал Ганс. Он заикался с самого детства, не заикался только, когда читал вслух псалмы и Четвероевангелие.

– Бывает. Тогда будешь с нами, – сказал Клаус, не столько предлагая, сколько, как показалось Гансу, приказывая. И тут же закашлялся. Крепкие сигары.

– А ч-что… вы?

– Мы будем переправляться. На правый берег. Сейчас. Здесь.

– Но п-почему здесь? П-по моим расчетам… в десяти километрах от нас… должна быть п-переправа! Мост… л-лодки…

– Ты на этой переправе был? – зло поинтересовался Хорнхель.

– Нет.

– Я был. Там конец. Просто конец всему.

– В с-смысле?

– Катастрофа.

– Д-давно уже катастрофа, – пожал плечами Ганс.

– Там, – Клаус махнул рукой в сторону, откуда слышалось удаленное уханье и грохотанье и его складное лицо на мгновение изуродовала истерическая гримаска. – Там… В общем, туда я больше не пойду.

– Я тоже, – хрипло поддакнул Глоссер.

– Обойдемся без них. Поплывем сами, – подытожил Хорнхель.

– Н-не надо… п-плыть. Вода холодная. Оч-чень, – сказал Ганс. Он попытался вложить в эти слова всю силу своего убеждения, хотя и знал, что вкладывать ему особо нечего.

– Ты что, совсем дурак? Мы поплывем на лодке! – вспылил Клаус, заикание Ганса его раздражало.

– И г-где ваша лодка?

– Мы ее сделаем. Сейчас. Для четверых мужиков это не задача! – убежденно сказал Глоссер.

– Н-на меня н-не рассчитывайте…

– Не дури. Иваны пленных не берут.

– Т-так даже лучше.

Оказалось, они еще с вечера, когда погибла под бомбежкой их санитарная автоколонна, решили выдолбить лодку из ствола дуба.

Такую лодку – она называлась пирогой – Клаус видел однажды в английском музее, в той части экспозиции, где над саблезубыми ожерельями скрещивались с бивнями мамонтов каменные топоры и палки-копалки. Там, возле намалеванного косматого костра, хлопотали хозяева этой щербатой громадины – восковые фигуры бровастых, похожих на горилл, первомужчин и первоженщин, мало общего имевших с благолепными Адамом и Евой с церковных росписей.

У Хорнхеля имелся отличный топор.

– Мы ее выдолбим вот этим топором, – объяснил фельдшер. – Сядем в нее, все вчетвером. И просто переправимся на тот берег, к нашим, пока русских здесь нет. Лодка нас спасет!

– С-с-спасает т-только Б-б-бог! – угрюмо сказал Ганс. – А лодка н-на воде держится…

И добавил:

– Х-хочу умереть.

"Хочу умереть" стало для Ганса чем-то вроде откровения.

Это как в школе на арифметике. Решил задачу про двух кавалеристов, один из которых движется в Рейхенау с такой-то скоростью, а второй из Рейхенау с сякой-то, все сошлось, ответ правильный. Какая радость, господин учитель!

Если умереть равно не жить, значит, именно этого ему больше всего теперь и хотелось – не жить.

Когда пил из фляги – он еще сомневался. А потом и сомнения ушли. Пусть делают лодку, плывут хоть куда. Он, рядовой Бремерфёрде, останется на этом берегу. И будь что будет.

Ганс взобрался на ствол выкорчеванного недавней бурей великанского дуба, который тянулся сквозь камыши к стремнине, словно надеялся когда-нибудь дослужиться до моста. Прошел по стволу вперед, для равновесия расставив самолетиком руки – как по гимнастическому бревну. Камыши сомкнулись за его спиной, ствол медленно истончался к вершине и вот уже упруго хлюпала вода, когда он, придерживаясь за сучья, легонько подпрыгивал на месте.