Елена Хаецкая - Добрые люди и злой пес

Но тут Доминик, как назло, уставился на него своими светлыми глазищами, и под этим внимательным, доброжелательным взглядом смутился Пейре. Да только велика ли заслуга – смутить невежественного мужлана?

– Я католик, – сказал Доминик спокойно. – А ты?

Пейре проворчал:

– Будь я добрым катаром, вмиг распознал бы в тебе эту крапивную породу.

Тут у Доминика опять помутилось от слабости в глазах, и он ухватился за стену, чтобы не упасть. Пейре, сердясь, бубнил и бубнил, перечисляя все то дурное, что только мог припомнить о жизни местного католическго духовенства, – набралось немало. Наконец он выдохся и спросил:

– Ну что, разве этого не довольно?

Доминик отозвался совсем тихо:

– Ты называл сейчас прегрешения несчастных, слабых людей. Думая об их дальнейшей участи, я содрогаюсь всей душой. Но скажи мне, мой добрый хозяин, почему их грязные маленькие грешки заставили тебя так люто ненавидеть Господа?

Пейре сказал:

– Ты, монах, видать, знатного рода и учился где-нибудь в большом городе, а я дальше ярмарки в Фуа не бывал. Где уж мне с тобой спорить.

– Вот и не спорь, – сказал на это Доминик вполне мирно. – Коли есть охота – позови других, кто может поспорить, а сам послушай.

– Задуришь ты нас своими спорами, – сказал Пейре чуть не плача. – Я одно знаю: ваш Монфор, будь он проклят, сидит в Тулузе, а прежде там сидел наш граф Раймон, с которым ваши люди обошлись жестоко и несправедливо.

– А тебе-то что с того? – спросил Доминик. – Я не о светских властях говорить пришел.

Так и случилось, что на третий день после появления в Монферье незнакомца, которого подобрала на дороге Мартона, местные мужланы собрались перед маленькой, несколько лет уже пустующей церковью послушать – что скажет им странник.

Стоит посмотреть на эти горы, размыкающиеся над головой, на утонувшие в густой зелени склоны и скалистые вершины, на быстрый водный поток с белыми гребнями на перекатах, на маленькое, затерянное меж гор селение, на пыльную эту площадь и старенькую церковку с провалившимся порогом, сквозь который выросла уже трава за годы запустения.

На пороге, пошире расставив босые ноги, утвердилась мартонина находка – тощий, хворый с виду человек в рубище, с котомкой через плечо. Впервые при дневном свете видит его Пейре и понимает, что не ошибся в своем предположении: монашек-то действительно знатного рода. С такой осанкой крестьянин не рождается. Нос у монаха крючком, брови дугами, ресница светлыми стрелами. На диво быстро набрался сил: третьего дня помирал, вчера едва шевелился, а нынче воскрес и говорит глуховатым, но внятным и хорошо слышным голосом.

Ничего такого особенного, впрочем, не говорит. Пересказывает каноническое евангелие. Но так пересказывает, будто сам при всем присутствовал. И само собой как-то делается понятным, что все сказанное – правда и, стало быть, учение катарское об иллюзорности Иисуса – насквозь лживо.

Сельчане слушают разинув рот. Потом один, у кого ума побольше, чем у остальных, протолкался вперед и крикнул Доминику прямо в лицо:

– Да что тебя слушать, папский прихвостень! Говорить: "Иисус", а думаешь: "Монфор". Говоришь: "спасение души", а думаешь: "отдайте ваши земли нам".

Доминик спросил:

– Ты веришь в то, что Иисуса не было? Что Он не рождался, не жил, не ходил по земле, не ел хлеб, не пил вино, не страдал, не умирал?

– Я верю в то, что этот мир предан злу и всецело находится в руках мессена дьявола, – запальчиво сказал тот из сельчан, у кого было побольше ума, чем у остальных. – Возрази мне, монах! Докажи, что я неправ!

– Ты неправ, – мягко сказал Доминик.

Все засмеялись, громче всех – спорщик и Пейре. Пейре был сильно смущен тем обстоятельством, что пригрел в своем доме эту католическую змею – по неведению, по ошибке. Знал бы – бросил бы умирать на дороге, только чтобы не хлебать сейчас позора.

– Весь этот мир пронизан злом, – заговорил опять тот из сельчан, который знал больше всех. – Доказательства этому мы видим каждый день. Вашему добру нечего делать здесь. Место занято! – Он раскинул руки, будто желая разом обнять и эти горы, и быструю речку, и деревню, и далекую Тулузу – опозоренную Тулузу, стены которой снесли и укрепления срыли по велению Монфора: будто уличенную в прелюбодеянии жену остригли. – Добрый Бог не допустил бы всего того, что делается в этом мире. А коли допустил – стало быть, не добр Он вовсе и не благ.

Доминик молчал. Долго молчал, так что в этом безмолвии неожиданно стало слышаться невысказанное знание. Будто не доросли собеседники его до этого знания. Будто слишком малы они еще и неразумны.