Елена Хаецкая: Добрые люди и злой пес

И откинув голову назад, к ослепительному небу, расхохочется Пейре. Насмешила толстая дурища, потешила! Нашла диво – католического монаха, целомудренного и истомленного. Не бывает такого. Не бывает.

Доминик д'Аза действительно торопился в Тулузу и, по своему обыкновению, предпринял это путешествие пешком, но по пути заболел и еле добрался до Монферье. Его мало заботило то обстоятельство, что идет он по землям, насквозь пропитанным ересью, как губка уксусом. То есть – это составляло его главную заботу; о безопасности же своей он не тревожился вовсе. Когда же те, кто любил его, заметили, что не стоит пускаться в подобный путь в одиночку, Доминик только глянул и молвил устало – будто надоело ему повторять этим неразумным детям одно и тоже:

– Я не один.

И – пошел.

В Тулузе его ждали. Братия, пока небольшая, меньше двадцати человек, все превосходные проповедники. Монастырь, где так легко дышалось. Может быть, единственное место, где по-настоящему легко дышится. Трудно отыскать радость превыше счастья находиться среди единомышленников, особенно здесь, в Лангедоке, задыхающемся от ересей.

Тулузский епископ Фалькон, сердечный друг, сын марсельского купца, в молодости баловавшийся стихотворством. У Фалькона оставались в Марселе значительные связи и влияние. Без него Доминику трудно было бы основать в этом городе маленькую обитель для раскаявшихся еретиков. Тогда они с Фальконом почти не были знакомы…

Фалькон. Соколенок. Ясное, всегда немного усталое лицо с тонкими морщинками вокруг глаз, круглых, как у птицы. Руки в перчатках с золотой вышивкой: на правой – крест в окружении света, на левой – рака святого Сатурнина. Епископские руки, раздающие благословения.

Граф Симон. Грозный Симон, меч Господень.

Много лет назад, уходя от стен христианской Зары, разграбленной воинами Христовыми во славу собственной пустой мошны, граф Симон едва не погубил свою жизнь и жизни своих спутников. Не говоря уж о том, что нажил себе множество врагов.

Сейчас, взяв в руки меч, он обратил оружие против мятежного Лангедока, и многие из прежних спутников того несчастливого похода последовали за ним.

– Это моя война, – сказал Симон, – ибо оскорблен Господь.

И – все.

Симон. Один из немногих, в чьих устах "да" означает "да", а "нет" означает "нет". Без оттенков, полутонов и переходов. Без того перетекания "да" в "нет" ("si" в "non", или, если угодно, "oc" в "no"), которое составляет искусство политики.

Будь благословен граф Симон, взявший на себя этот труд: обагрить руки кровью. Ибо не было еще случая, чтобы Симон пошел против собственных слов или сделал что-то противное велениям своей совести.

От широкой глади вод до Пиренейских гор легли к его ногам земли языка Ок.

Легли!

На негнущийся гордый хребет этих горных долин надавили тяжкой дланью в железной рыцарской перчатке – и с мучительным хрустом пригнулась спина Лангедока. Убери груз – и тотчас же выпрямится, чтобы плюнуть тебе в лицо.

Для того и пришел сюда вновь Доминик, чтобы смягчились сердца, чтобы слово оскорбления, всегда готовое сорваться с окровавленных уст этой покоренной страны, застыло и умерло, не успев родиться.

Ибо Доминик, как всегда, шел один, с пустыми руками и полным сердцем, – собака при Пастухе. Старый, умный белый пес с черными пятнами на тощих боках. Пес, который не ластится, но делает свою работу. Желтоватые клыки, взгляд прямо в душу в те редкие минуты, когда поднимает глаза. Преданность, не знающая устали.

Что ему камни, которые летят ему вслед?..

А камни полетели почти сразу, едва только Пейре возвратился домой ввечеру, усталый и злой, – от разочарования в своем госте, от перепалки с женой, от того, что Мартона в своих предположениях оказалась права, а он, Пейре, заблуждался. Последнее обстоятельство раздосадовало его больше остальных.

Доминик спал, но с приходом хозяев проснулся и даже попытался встать. Голова у него кружилась, ноги горели, однако подчинились, и Доминик сделал несколько шагов навстречу хозяину дома.

Пейре глянул на него исподлобья. Пейре был широкий, костлявый, весь какой-то узловатый, с густыми, нависающими черными бровями. Доминик рядом с ним казался совсем уж прозрачным. Летами оба были ровесники, обоим за сорок – лучшие годы для монаха, но не лучшие для крестьянина.

– Ну? – молвил Пейре угрюмо. – То, что сказала моя жена, – это правда?

– Смотря по тому, что она тебе сказала, – ответил Доминик.

– что ты – проклятый католический поп, – пояснил Пейре, не стесняясь больше в выражениях.