Елена Хаецкая: Прах

– А что, закрыто? – зачем-то спросила Марта.

Нищие продолжали безжизненно глядеть в одну точку. Марта порылась в карманах, выдала каждому весьма умеренную, хотя и не совсем скупую милостыню. Цену деньгам Марта знала, поскольку сама зарабатывала, потому и одарила нищих, сообразуясь с полезностью получателей. Те взяли с охотой. Теплыми оказались их руки, несмотря на морозец, хоть и грубыми на ощупь. И сразу ожили. Как автоматы, если в них опустить монетку. Бойко замахали крестами, забормотали «дай Бог здоровьичка, дай-то Бог здоровьичка».

– Вы вот что, – строго сказала им Марта. И они с готовностью замолчали, подались вперед, готовые слушать. – Здоровьичко-то уже не понадобится. Молитесь за упокой души. Только как следует молитесь, поняли?

– Умер кто, что ль? – спросила нищенка, вздрогнув.

Марта кивнула.

– Близкий, что ль?

Марта опять кивнула.

– Ой, горе-то какое, горе! – залопотала нищенка. – Ох, горе!.. Молодой был-то?

И черные глаза пытливо и страдальчески остановились на лице Марты.

И снова кивнула Марта.

– Горе-то, – вздохнула нищенка.

И снова застыла в сфинксовой неподвижности.

…Да и женился он на этой стерве египтянке, только на имя и польстившись…

Смерть и Белза. Никогда прежде в мыслях Мария не связывала их, хотя и знала, что Белза умрет раньше нее. Все-таки старше он на одиннадцать лет. Они познакомились перед новым годом, только в каком же году?

– Маша, сходи за хлебом.

– Сейчас.

Белза сам, через какого-то дальнего знакомого, пятнадцатая вода на чужом киселе, теперь уже прочно забытого, попросил устроить их встречу. Слушал рассказы о Марии, два месяца слушал, облизывался, интриги плел, чтобы свели с нею. Девушка, нелепая и прекрасная, пишет стихи, никак не может их напечатать – и не сможет никогда, потому что нелепа и прекрасна! – где-то бродит по Вавилону, мимо Белзы, не дается в руки…

«Мария, я, кажется, нашел тебе издателя». – «Не может быть. Никогда и никто не найдет мне издателя. Все находят для меня только кобелей. И половина этих кобелей на самом деле импотенты, это они комплексы так избывают, психоанализом занимаются сами с собой, так их и так!» – «Да нет же, Мария, этот, кажется, настоящий…»

Он и оказался – настоящим. Во всяком случае во всем, что касалось эрекции. А насчет всего остального, включая и обещанные публикации в толстых журналах, разумеется, полная ерунда. Что и требовалось доказать.

Предновогодним вечером, в мишурной и пестрой толпе, пропустив мимо целое стадо Санта-Клаусов, на условленном месте в переходе метро Мария ждет. О месте и времени договаривались долго, раза три или четыре созванивались, ибо Мария вечно путается в пространстве, вечно она в заблудившемся состоянии. А он опоздал. Она чуть с ума не сошла – вдруг все-таки заплутала и не там ждет!

Сволочь, наглец. Вывалился откуда-то из синевы пасмурной ночи, расцвеченной гирляндами огней, капюшон со светловолосой головы сбросил, открыл узкое лицо с очень светлыми зеленоватыми глазами.

И в эти ясные глаза, в этот летний крыжовник, Мария выпалила единым духом: «Для того и дождалась, чтобы послать, если даже вовремя прийти не можешь, то какой с тебя прок, издатель нашелся…»

– Маша, сходи за хлебом.

– Сейчас.

– Деньги в коробке у телевизора.

– Хорошо.

Быстрым движением – скорее, пока не ушла, не улетела, удерживает за плечо. «Вы торопитесь?» – «А ты как думал, деятель? Что я новый год тут буду встречать? В метрополитене?» Последнее слово процедила с особенным удовольствием.

«Дайте хотя бы стихи».

Со всем презрением, какое сумела в себе наскрести по сусекам, Мария бросила: «Неужели ты думаешь, что я сразу так вот неизвестно кому принесу свои стихи?..»

Стихи, смятые, лежали в сумочке, отпечатанные в разное время на разных машинках. И он, похоже, очень хорошо знал об этом.

«По крайней мере, позвольте вас проводить».

И чтобы совсем уж идиоткой не выглядеть, взяла его под руку – снизошла. «Провожай, коли делать нечего…»

– Маша, ты еще не ушла?

– Сейчас.

– Не сейчас, а сию минуту!

Итак, Белза мертв. Никогда не думала, что не встретит больше этот удивленно-радостный взгляд крыжовенных глаз.

Снят запрет на слово, ибо проникло оно в мысли, и каждый час жизни им окрашен.

Снят запрет на слово, ибо когда мы говорим: «обедать, спать», думаем: «смерть, смерть».

– Маша!

Звонок в дверь, Асенефа отворила сразу. На пороге молодой человек в строгом черном костюме, лицо омрачено профессионально-кислым выражением. На него глянула из саркофага черного вдовьего одеяния Асенефа – остренькая, поджарая, взгляд цепкий.