Елена Хаецкая: Прах

Мария помялась немного.

– Можно его?..

– Нельзя.

Как отрубила.

Все, мой он теперь. Ради этого стоило и Белзу потерять.

– Почему же? – спросила Мария.

Скандала, сучка, хочешь. Чтобы из-за мужика я тебе в рожу вцепилась – вот чего ты хочешь. А не будет тебе никакого скандала. А будет тебе по грудям и в поддых.

– Он мертв, – сказала Асенефа. – Умер Белза.

Чугунной гирей в грудь Марии ударили эти слова. Она поверила сразу. Ничего не сказала, аккуратно положила трубку на рычаг.

И Асенефа трубку положила. Стояла возле телефона и улыбалась.

…На ко-го ты ме-ня по-ки-и…

Со стены мутно глядел огнем осиянный лик Джима Моррисона. Слушал мариин вой.

Не одобрял.

Утопая в снегу, идет Марта по городу. Белобрыса Марта, коренаста Марта, обременена сыном Марта. От первой любви, в семнадцать лет рожденный, скоро догонит в росте непутевую свою, юную свою мать.

Утром ей Мария позвонила, стучала зубами о телефонную трубку, рыдала, насилу разобрать, чего хотела. А разобрав, так и обмерла. Умер. Ее, Марты, нелегкой жизни утешение.

А она сильная женщина. До чего губительно это для бабы – сильной быть.

Повесила трубку, не стала Марию утешать – что без толку время тратить. Найдется кому Марию утешить. Ей, Марте, перво-наперво денег достать надо. Похороны – вещь дорогая.

Ну, кольцо обручальное, от матери досталось. Марте не пригодится, не выйдет замуж Марта, некогда ей – работа да ребенок всю ее съели, все косточки обглодали. Дубленка еще есть хорошая, из гуманитарной помощи. Продать. Все равно Марте мала, сыну велика, да и покрой девичий. Но на все время надо.

А тело, Мария сказала, так у Асенефы и лежит. Стервятницей сидит египтянка над Белзой, даже в морг отдать не хочет. Так и разложится ведь Белза в постели, глядишь, и хоронить будет нечего.

Да какая Асенефа египтянка? Только и древнего в ней, что имя. Разве ж знала простая вологодская бабушка, когда понесла внучку регистрировать (родителям некогда было, родители лес валили, деньги зарабатывали, а леса в Кадуе знатнейшие, знатнее ливанских кедров), разве ведала простодушная старушка, выбирая девочке из православных святцев имя, что оно означает «посвященная Нейт»?

Нейт – ночь.

Вошла, распростерла руки, перья черные свесились с локтей и плеч до пола, тщательно намытого хозяйственной Асенефой. Прекрасна ликом Ночь, печальна, безжалостна Ночь.

– Встань, моя жрица, моя посвященная, ответь: кто здесь лежит перед тобой на постели, точно спит безмятежно?

– Это мой муж, мой возлюбленный, мой брат.

– Кто смотрит на меня из-за закопченной вентиляцинной решетки, точно из застенка? Кто пылающим взглядом продирается сквозь жирные лохмотья пыли?

– Это христианский боженька глядит на нас с тобой, Нейт, звездная моя, оперенная моя, крылатая ночь, это его лицо за решеткой озарено рассветом, ибо там, где решетка, – восток…

…Да святится имя Твое… И это правильно, здесь я согласна. За то, что всему дано свое имя, и для каждого поступка есть название, и всякому чувству приготовлено свое слово. А слово само по себе божественно и является Богом…

Вот когда Юсуф, муж Асенеф, пытался из Египта написать письмо своему отцу Якубу, он неизменно начинал с того, что восхвалял Бога. Благочестив, стало быть, был Юсуф. И имя Бога сжималось до первой буквы, а буква свивалась в точку – и что больше этой точки мог сказать Юсуф своему отцу о мире и о себе в этом мире? Ибо в одной этой точке содержались сведения обо всем, что дано только знать человеку… Так открылась истина слова Юсуфу, женатому на Асенеф. На Аснейт. Ибо таково мое имя, Господи. Имя той, что пытается охватить мыслями вечную сияющую точку, в которой заключен Бог…

И как же восславить мне тебя, если…

…Черт, опять телефон, и когда только угомонятся…

Хоть и темных языческих верований держалась Марта, а Белзу решила почтить по вере его. Белза же, отслуживший Оракулу Феба-Аполлона пятнадцать лет, перевалив за сороковой год жизни, стал склоняться в сторону христианства, которое в последние годы неожиданно начало набирать силу в Вавилоне.

Вот и вошла Марта в лес колонн христианского храма, на дверь черную с золотым крестом наткнулась, как на неодолимую преграду, – закрыт был храм. Справа же и слева от двери двумя неподвижными сфинксами, двумя Анубисами сидели нищие. Оба средних лет, не старше пятидесяти. Мужчина – скособоченный, с рыжей всклокоченной бородкой. Баба – в сером толстом платке, волос не видать, лицо круглое, глаза черные, цыганские. Застыли просящие подаяние, как неживые, – безмолвные стражи закрытой двери, крестом запечатанной. Кто же им подаст, если храм пуст? Для чего сидят?